Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
Накричала на сестру из-за пустяка. Не стоило вести себя так. Остыла. Попросила прощения. Сестра накричала на меня. Qui s'excuse s'accuse [134] . Почему мы не можем жить спокойно. Живут же некоторые душа в душу. Как П.Л. уживалась с сестрой? Не могу понять. Впрочем, с П.Л. сестра вела себя иначе. П.Л. была для нее больше, чем другом и покровительницей. Но я же не чужой человек! Почему же со мной она так себя ведет! Я тоже хороша, не без этого. Во всем виновата кипучая фельдмановская кровь. Ой! Ай! – и мы снова поссорились.
134
Кто извиняется,
Вчера был день рождения сестры. Она сказала: «хуже нет, чем праздновать день рождения в понедельник». Отец не любил, если чей-то день рождения выпадал на субботу. Суббота была предназначена для Бога. Все семейные праздники с суббот переносились на воскресенья или же отмечались поздно вечером, после того, как суббота заканчивалась [135] . Но сегодня понедельник, а не суббота, да и вообще здесь соблюдать субботы не принято. Во всяком случае, в кругу наших знакомых суббот никто не соблюдает. Не исключено, что к этому привела борьба государства с религией, хотя не могу понять, что плохого в религии, которая учит людей делать добро и не делать зла. Но моя голова слишком глупа для таких умных вопросов. Понедельник – не понедельник, а люди приходят поздравить. Близкие друзья, знакомые, чуть ли не половина театральной труппы… Квартира наша не рассчитана на подобное многолюдье, но ничего, как-то обходимся. Гости входят в положение, стараются надолго не задерживаться. Как-то в Марокко мне довелось видеть большой прием в арабском доме, когда по случаю рождения первого внука было устроено угощение для огромного количества людей. Все проходило очень организованно, со слаженностью, совершенно нехарактерной для тех мест. Люди собирались у ворот в небольшие группы, дожидались, пока выйдет предыдущая группа, заходили, проводили внутри минут двадцать и выходили. Когда все гости ушли, я рассказала об этом сестре.
135
В еврейской традиции день начинается с вечера.
– Ты хочешь, чтобы здесь было как в мавзолее? – рассмеялась она и продолжила не своим, а каким-то казенным голосом: – Бесконечным потоком люди идут к народной артистке Раневской, чтобы поздравить эту старую клячу с тем, что она стала еще на год старше…
– Пусть все старые клячи будут такими, как ты! – говорю я. – Посмотрим, что тогда станет с молодыми!
– С молодыми ничего нового не случится, – усмехается сестра. – Они тоже станут старыми. Знаешь, мне нравится индусская вера. Они верят в переселение душ, которое зависит от того, как человек проживает свою жизнь. Не повезло в этой жизни, так повезет в следующей, главное, не падать духом и не делать зла! Вот будь я индуской, на что бы я могла рассчитывать в следующей жизни? В качестве награды за все мои мучения?
Такие разговоры мне не нравятся. Напоминаю сестре, что она не индуска и что не стоит никогда говорить о своей смерти, да еще в таком ерническом тоне. Через сто двадцать лет все узнаем, а пока будем жить и веселиться. Для того чтобы отвлечь сестру, начинаю разбирать и раскладывать по местам подарки. Сестра сильно устала (ей приходилось общаться гораздо больше моего) и выпила она тоже больше – с каждым гостем надо хотя бы пригубить, а некоторые так по нескольку тостов подряд говорят. Было бы что пить, а тосты будут. Поэтому сестра не помогала мне, а отпускала замечания. Имен, даже начальных букв их указывать не стану, чтобы написанное не выглядело укором. Просто хочу запечатлеть настроение, в котором пребывала сестра, утомленная как своими годами (но у меня на 4 больше), так и гостями.
– … в своем амплуа. Всякий раз дарит мне то, что я ей подарила в позапрошлом году. В идеально невостребованном виде. Никогда еще не ошиблась и не передарила прошлогоднего подарка. Это доказывает, что она хорошего мнения обо мне и о моем склерозе. Была бы плохого, передаривала бы прошлогоднее, считая, что я ни хера не помню. А я ведь никогда не передариваю по тому же адресу, кому-нибудь другому отдаю.
– … и есть… Графинюшка наша. Пока Сталин был жив, крестьянкой прикидывалась, а теперь намекает то и дело на свои аристократические корни. Но умеет, умеет подать. И себя умеет, и свои подарки. Принесет какую-нибудь дрянь, которой в базарный день две копейки цена, а преподаст как драгоценность! Странно, что с ее умением делать из говен мармелад она до сих пор не пошла в режиссеры.
– … люблю безумно. Мы с ней если не как сестры, то как тетя с племянницей. Но у нее совершенно нет понятия о том, что такое стиль. Ну и возраст она тоже не учитывает. Если я надену блузку с таким чудовищным бантом, то я стану похожа на портовую блядь! На старую портовую блядь! А если не надену, то бедняжка обидится. Что делать? Чернышевский, я к вам обращаюсь, помогите!
– Надень эту блузку, когда поедешь к ней в гости, – советую я. – Ей будет приятно, и никто кроме ее домашних тебя в этой блузке не увидит. Или отпори бант…
– Как можно! – ужасается сестра. – Лучше вообще не надевать…
– Соври, что бант украл поклонник, – моя фантазия, подпитанная шампанским, разыгрывается все больше и больше. – Ты ему отказала, а он украл бант на память.
– Или в отместку, – смеется сестра. – Нет, не будем портить вещь (сейчас она произносит это слово так, как говорила наша кухарка «весссч»). Надену, когда соберусь к ней в гости. Спасибо, Чернышевский!
Я беру в руки следующий подарок, тяжелую вазу.
– Поставь на самом виду, скорее разобьется, – советует сестра. – Я не выдержала и спросила ее сегодня. Милая…, зачем на каждый день рождения ты даришь мне урну для праха? Это намек или такой особый юмор? А она мне, не моргнув глазом, отвечает: «Никакого намека, просто чтоб было, куда поставить цветы!» Вот теперь думаю, как это понимать…
– …-ин подарок я даже разворачивать не стала. Знаю, что книга, если не ее собственная, то чья-то еще. Я не люблю, когда подписывают чужие книги. Я вот сейчас возьму пьесы Чехова, напишу на них, например, «Дорогому Борису Ивановичу от Фаины в знак признательности» – и что это будет? Сплошная ложь, начиная с того, что я не Чехов, и заканчивая признательностью. Если руки чешутся что-нибудь надписать, то надпиши свою фотографию! Я люблю, когда мне дарят фотографии. Фотографии, в отличие от человека, можно высказать в лицо все, что ты думаешь.
– … признает только пейзажи, непременно зимние, мрачные, угнетающие. Сейчас, в августе, от таких картин есть польза – смотрю и чувствую прохладу, потому что мороз по коже пробирает. Но если смотреть на нее слишком долго, тем более – зимой, то захочется повеситься. Не убирай далеко, отдам Нюре. Нюра любит культуру, ей хоть бы что было нарисовано, лишь бы оригинал, а не репродукция. Она у меня так потихоньку целую галерею и соберет. А что? Не Третьяковкой же единой… Будет в Москве Нюркина галерея! «Галарея», как она говорит! У вас, Фаингеоргина, настоящая «галарея»!
На календаре осень, но это только на календаре, на самом деле лето еще не закончилось. Стараюсь гулять побольше, чтобы поддерживать себя в форме, но быстро устаю. Это печальное обстоятельство сильно меня огорчает. Но в долгом сидении на скамейках тоже есть своя прелесть. Свежий воздух, щебет птиц, детский гомон. Люблю смотреть, как играют дети. Вчера ко мне подсела дама моего возраста, понаблюдала немного за тем, как я наблюдаю за детьми, и сказала: «Свои выросли, теперь хоть на чужих посмотреть». Я вежливо кивнула, встала и ушла. Удалось сдержать слезы, хотя так и подмывало расплакаться. Хороша бы я была рыдающая посреди бульвара. «Elle joue `a la vieille vache» [136] , сказали бы окружавшие меня люди.
136
Она изображает (играет) старую корову (фр.).