Моя Шамбала
Шрифт:
– Да уж теперь вы мне все равно что родные, - подтвер-дила Мария Николаевна.
– Вместе и горе, и радость делили. Как я за тебя радовалась, когда от Юрия Тимофеевича весть пришла. Перед иконой Бога благодарила, а вроде и не ве-рующая. И то, надо сказать, почти полгода ни слуху, ни ду-ху. Извелась вся, как щепочка стала. И Вовка уже большой, все понимает, переживает, ластится к матери, серьезный как старичок, хмурится все, не улыбнется. А потом нас уди-вил. "Мам, - говорит, - папа жив. Он в госпитале". Мы к нему: "Откуда ты знаешь?" "Я его видел. Больницу видел. Люди в белом". "Во сне видел?" "Нет, - говорит, - не во сне". Ну, ладно, думаем, ребенок. Чего не придумает. Ви-дит, как мать переживает, мерещится ему что-то.
Чудно твое дело, Господи. А тут как-то Шура брюкву резала, да ножом руку полосонула. Кровь хлестанула, вид-но, вену задела. Я перепугалась, не знаю, что делать. Под-ходит Вовка. Не испугался, ничего. Взял материну руку, ла-дошку подержал над порезом. Кровь остановилась и даже не сочится. Вроде даже и подсыхать стала. Я стою, словно аршин проглотила, и Шура глазам своим не верит, Я опом-нилась, перевязала рану. На следующий день повязку сня-ли, а там уже корочка образовалась. Вовка опять поводил рукой над раной. И больше уже не завязывали. Через день корочка отвалилась, и все зажило прямо на глазах. Тут мы и зайца вспомнили. Вовка ж его и вылечил. Дальше - боль-ше. Ревматизм донимает, ни днем, ни ночью покоя не на-хожу. Вовка минут пять поводил руками, чую, боль прохо-дит. А на следующий день и опухоль стала спадать. Госпо-ди, на кого молиться? То ли на Николу Угодника, то ли на Вовку, прости ты меня, Господи.
А в аккурат перед самым приездом Юрия Тимофееви-ча Вовка и говорит: "Мам, папа к нам "летит". Да ладно бы это. А то назавтра пролетел над нами самолет. Вовка вы-скочил, раздетый, да как закричит: "Папа, папа!" Сам дро-жит, и слезы из глаз катятся. А мы уж и верим.
Глядь, назавтра Юрий Тимофеевич заявляется. И точ-но, этим самолетом летел.
– С чего ж это у него вдруг взялось?
– спросила тетя Вера.
– Кто знает?
– пожала плечами мать.
– Может после то-го случая, как его лошадь копытом стукнула... Они с ребя-тами игру затеяли, кто не испугается под брюхом лошади пролезть. И лошадь-то смирная была. Все пролезли. А его наподдала. Что-то ей не понравилось. Стукнула-то копытом в бок, да он об камень головой ударился. Притащили без сознания. Кровь льет. Спасибо в детдоме, где я работала, врачиха была. Перевязала, уложила в постель, укол сделала какой-то. Три дня бредил, то придет в сознание, то снова забудется... А потом вроде ничего, быстро так поправился. А только, видно, что-то в голове переменилось.
И мать заплакала. Женщины слушали внимательно, переживали, сочувственно качали головами, и время от времени поглядывали на меня, будто впервые видели. Я ут-кнулся в тарелку и делал вид, что занят едой, и этот разго-вор меня не касается.
– Да, жили дружно, - вернулась к своему главному Ма-рия Николаевна.
– А как же было иначе? Нужно было дер-жаться друг за друга. Кругом разлад, да слезы. Все так. Чай, русские.
– Не скажи, Марь Николаевна, - отозвалась Туболиха.
– Вы в эвакуации далеко были, многого не знаете, а мы под немцем насмотрелись на некоторых русских. В полицаи шли, на брюхе перед немцем ползали.
– Это те, кому Советская власть всегда поперек горла стояла, - возразила Мария Николаевна.
– А что плохого сделала Советская власть Симке Рыжо-вой? В школе бесплатно учила, в техникум дорогу открыла, а до Советской власти батька в батраках служил, и ей бы гнуть до скончания века спину на помещика. И батька, ме-жду прочим, в гражданскую за Советскую власть голову по-ложил. А она с немцами открыто гуляла, с первого дня на машинах по городу разъезжала.
– А меня с ней в комсомол вместе принимали, - сказала тетя Нина.
– Ну, в семье не без урода. Всякие люди, конечно, и среди нас есть.
И в войну, кто горе мыкал, а кто на слезах наживался. Вон Шурка часы золотые, подарок мужа, за килограмм масла и за буханку хлеба отдала, когда Вовка болел. Тех я в расчет не беру. Бог им судья. Да и не верю я, что таких мно-го. Просто они как бельмо на глазу, их в первую очередь и видно.
После еды меня стал одолевать сон, глаза слипались. С женщинами было скучно, и я начал прислушиваться, о чем говорят мужчины, А говорили они про войну. Я подсел по-ближе к отцу. Отец обнял меня за плечи и притянул к себе.
– Правильно, племяш, иди к мужикам. Что там с жен-щинами сидеть?
– одобрил дядя Павел.
– Ну, что там про орден-то?
– напомнил он Николаю Павловичу. Николай Павлович потер пальцем орден Крас-ной звезды и стал рассказывать:
– Мы тогда входили в состав 257 отдельной смешанной авиадивизии, в седьмую отдельную армию. Я служил в пол-ковой разведке. А мы только что освободили Демидовку, на реке Свирь. Речка находилась неподалеку от штаба. А жара стояла невыносимая. Июнь же месяц. Ну, пошел я иску-паться, простирнуть белье, то да се. Сполоснул гимнастерку, пошел к кустам, повесить хотел, гладь, - в кустах солдат спит. Я его окликнул. Он как-то быстро вскочил и, вижу, че-го-то испугался. Как-то необычно для солдата. Думаю, надо проверить. Доставил его, голубчика, в отдел контрразведки. На допросе он и раскололся. Назвался Никитиным, был на фронте, воевал, попал в плен, в плену его и обработали. Определили в разведшколу, обучили и как агента оставили на освобожденной территории для сбора сведений о местах дислокации, видах самолетов и численности авиачасти... За это орден и получил.
– У нас тоже ловили, - подтвердил дядя Павел.- Одного сам начальник разведки поймал. Капитан Фомин такой был. Это уже в Германии. Шел в комендатуру и видит: женщина везет на ручной тележке барахло всякое, а ей по-могает молодой немец. У Фомина сразу подозрение: поче-му, мол, не на фронте? Задержал. При обыске нашли топо-графическую карту с непонятными пометками. Шнайдером звали. Долго не признавался, что он агент, а потом все рас-сказал и выдал еще двух человек. Оба немцы. Обоих взяли. У одного была рация. Так Фомину тогда тоже Красную звезду дали.
Глава 3
Оля. Бабушка Маня. Отец и "Вера".
– Иди, мой ноги и ложись в бабушкиной комнате, - до-неслось до меня. Я с трудом разлепил глаза и пошел на кухню, за которой находилась комната. В бабушкиной ком-нате, больше похожей на чулан с маленьким окошечком где-то под самым потолком, умещались как раз две крова-ти, которые стояли по обеим сторонам двери. Бабушка Ма-ня спала с дочкой, моей теткой, которая была лишь на год старше меня, на высокой железной кровати с блестящими шарами на спинках. Спали они на двух перинах, и когда ложились, проваливались в перины так, что я с моей по-солдатски тощей кровати видел одни их носы.
Я перешел в бабушкину комнату, когда Леха ушел в общежитие, которое ему предоставила кондитерская фаб-рика, куда его устроил отец. Но с некоторых пор мне стали опять стелить на диване в общей комнате, которую мать на-зывала залом, что вызывало у меня протест. Тесная комна-та четырех метров в длину и трех в ширину, всегда темная от разросшихся кустов неухоженной сирени в палисаднике за окном, не соответствовала моим представлениям о залах.
Мать мне объяснила, что Оля уже девочка большая и меня стесняется, и вообще нехорошо большому мальчику спать в одной комнате с девочкой. После этого я стал при-глядываться к Ольке, ничего особенного не заметил, но Олька пожаловалась матери, что я подглядываю за ней. Мать мне выговаривала, а я стоял красный от стыда и чуть не плакал.