Моя сто девяностая школа (рассказы)
Шрифт:
Муся принесла банку с солью, вывернула гору соли на скатерть и поставила на нее вазу с астрами.
– Аи, я, к-кажется, наннапился, - сказал Шурка и перевернул хрустальную вазу. Ваза разбилась вдребевги.
Муся заплакала.
– Эт-то п-пустяки, - сказал Павка.
– П-пос-суда бьется к счастью. Д-давайте споем.
Таня Чиркина попыталась встать из-за стола, но закачалась и уцепилась за кончик скатерти. На пол посыпались тарелки, рюмки, засверкали осколки.
На Бобку напал смех. А Павка затянул песню "Случайно и просто я
В это время Вера вышла в соседнюю комнату и, достав из платяного шкафа вечернее платье Мусиной мамы, переоделась и появилась в комнате в длинном лиловом платье с огромным разрезом на спине.
– М-муж-чины!
– кричала она.
– К-кто хочет с-со мной та-анцевать шманго?
– К-какое шманго? Т-танго!
– Я и г-говорю - ш-ш-манго.
– Зачем ты надела мамино платье? Кто тебе разрешил?
– заволновалась Муся.
– А ч-что ему будет? Кнкак надела, т-так и сниму, - сказала Вера. Веселиться так веселиться.
– "Налейте, налейте бокалы полней", - запел Павка, и все пустились в дикую пляску.
В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.
– Это что такое?
– спросил он.
– Папочка, ты приехал?
– спросила Муся.
– Нет, я еще в Петрозаводске, сказал отец.
– Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?
– Эт-то, по-видимому, й-я, - сказал, пошатываясь, Щурка, - но й-я вам все от-ткуплю, - и упал на пол.
– Да вы что, перепились здесь, что ли?
– воскликнул отец.
– А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?
Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.
– Значит, так, - сказал отец, - все вон из квартиры.
Мы немножечко протрезвели.
– Эт-то нетактично - выгонять гостей, - сказал Павка.
– Я не вижу здесь гостей, - сказал отец, - я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?
– Мы хотели попробовать, - сказала Муся.
– А кто здесь курил?
Все молчали.
– Я не привык повторять два раза!
– сказал отец.
– Вон!
Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.
Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.
Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:
– До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.
– А что мне делать?
– спросил я.
– Все уроки я уже приготовил.
– Можешь писать воспоминания об этом вечере.
И папа хлопнул дверью.
На шум пришла мама.
– Что случилось?
– спросила она.
– Поздравь своего сына, - сказал папа, - вчера вечером он напился как сапожник.
ПОЭТЫ
Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.
В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.
В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:
Елизавет Бам! Елизавета Бам!
В твою перину бух! В твою перину бах!
Ораниенбаум, бух, бах!
Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.
Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.
Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре.
– Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, - заявил он.
Как пробка из окошка
Вылетела кошка.
На моей памяти
Ее хвост, стоящий, как памятник.
Глаза у ней зеленого цвета.
Я долго думал: кошка ли это?
Может быть, она не кошка, а кот.
Вот...
Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:
– Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.
– Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, - заявил Селиванов.
– Меня поймут не раньше чем через десять лет.
Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.
По каналам Венеции скользят гондолы.
И в них сидят римские патриции.
А в Риме папа, конечно, римский,
И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.
Мама, конечно, тоже римская,
Она проживает в замке дожей,
Который омывают воды канала.
И итальянские голуби садятся на карнизы замка,
Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.
И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,
Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.
В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".