Моя сумасшедшая
Шрифт:
Стоял конец августа, необычно жаркий. После обеда Юлия спустилась к реке. Здесь было безлюдно, вода мутновата, у берега покачивались изъеденные водяным жучком листья кубышек. Потом она ждала художника на скамье перед домом, и все было как в тумане — он долго не шел, из сада доносились детские голоса, гремела посуда в кухне. Потом ее окликнула Вероника Станиславовна: «Голубушка, передайте это родителям!» — и протянула ивовую корзинку, полную отборных яблок и винограда. Корзинка оказалась тяжеловатой, и Казимир, взяв ее из рук Юлии, нес всю дорогу и позабыл вернуть, а она не осмелилась напомнить…
Он спустился с крыльца налегке — этюдник с кистями и красками оставался у Филиппенко
О чем они говорили, Юлия совершенно не запомнила — в памяти остались внимательные, серые с зеленцой, чуть навыкате глаза, нежная, как у ребенка, кожа лица и то, как он брезгливо щурился, когда из вагона валом накатывал смачный гогот вперемешку с матерщиной. На Южном вокзале разошлись не прощаясь. Валер сухо кивнул, будто в городе сразу же потерял к ней всякий интерес, а она еще долго растерянно смотрела художнику вслед.
До той выставки, в тридцать втором, они больше не виделись.
Туда Юлия пришла без сопровождающих — Балий отбыл в служебную командировку. Шла кампания по очистке крупных городов республики «от лишних и антиобщественных элементов». Его слова.
Три дня свободы. Ей не терпелось взглянуть на Валера — каким он стал и помнит ли. Сама-то она никогда его не забывала. До нее доходили слухи, что он женился на художнице Марьяне Коваль, что жена его — женщина решительная и энергичная, и всеми силами пытается оградить Казимира от влияния беспутных приятелей. И наоборот — что он беспробудно пьет, что, вернувшись из Германии, окончательно забросил живопись, а совсем недавно его, избитого и мертвецки пьяного, нашли под дверью собственной мастерской…
Поэтому она как бы и не видела живописи. А когда наконец-то отыскала Казимира среди публики, толкавшейся в зале, ей показалось, что он совершенно не изменился. По крайней мере внешне. Рядом с ним все время находились жена и худощавый, с залысинами над высоким лбом мужчина средних лет в очках в железной оправе и в косоворотке под пиджаком. Марьяна Коваль оказалась невысокой и полноватой, почти без талии. Пестрая вышиванка и яично-желтые крупные бусы не красили ее и без того круглое лицо с пятнами неровного румянца на монгольских скулах. Лишь глаза, неожиданно яркие, в крапинку, цвета гречишного меда, опушенные густыми темными ресницами, делали ее привлекательной.
Неожиданно из подсобных помещений возник Ярослав Сабрук — его-то она хорошо знала — и увел Марьяну, а вскоре Юлия услышала, что ее окликают по имени.
К ней проталкивалась возбужденная Вероника Станиславовна, которая — непременно, непременно! — должна была познакомить Юлию с отцом Василием, тем самым, что когда-то обвенчал ее с Андреем Любомировичем. На ходу она успела скороговоркой сообщить, что венчание состоялось по греко-католическому обряду, что отец Василий не женат, уже три года не служит и работает истопником в университете, имея местожительством дворницкую. Бывшие прихожане его поддерживают…
Еще издали Юлия столкнулась с внимательным взглядом из-под очков — тот самый мужчина с глубокими залысинами. Вероника Станиславовна, мигом присмиревшая, кивнула Казимиру и представила Юлию. Отец Василий протянул
Юлия тут же повернулась к художнику. Валер был заметно навеселе и настроен воинственно. «Пани оказали честь. Премного благодарны!» — дурашливо раскланялся он. Боже, помоги мне, подумала Юлия и, изо всех сил стараясь казаться спокойной, проговорила: «Рада видеть вас снова. Поздравляю». — «Чему ж тут радоваться, пани, — скоморошничал Казимир. — Мы люди незаметные, в быту скромные. Если вам приглянулись наши каляки-маляки…» — «Приглянулись, — сказала Юлия, — иначе меня тут не было бы…» — «Мы ведь с вами где-то встречались, так?»
Она не успела ответить — Сабрук призвал публику к тишине. Валер тут же направился к нему.
— А вот мы с вами действительно давно знакомы, Юлия Дмитриевна, — шепнул отец Василий, — правда, вы могли меня и не узнать. Тогда вы были слишком маленькой.
— Когда же? — тоже шепотом спросила Юлия. Она уже успокоилась.
— Еще до Первой мировой. Я ехал в Крым, а рядом в купе — ваша большая и дружная семья. Вы показались мне необычайно разговорчивым ребенком…
— Не помню, — засмеялась Юлия. — Но все равно я вам рада.
Экспозицию открывал Сабрук. Народу собралось так много, будто речь шла совсем не о живописи. Поэтому, решив заглянуть сюда еще раз в будний день, Юлия просто блуждала в толпе. Казимир исчез; она поговорила с Олесей Клименко, еще с кем-то. Издалека до нее донесся голос Марьяны, потом театральный смех Вероники — и все стерлось в шарканье подошв и чужих разговорах.
Домой она вернулась усталой и несчастной. Это чувство сохранилось и в следующие дни. Юлия никуда не выходила — лежала, отвернувшись лицом к стене и блуждая по лабиринтам узора на обоях. Когда приехал муж, она позволила ему приласкать себя, что случалось нечасто, и вдруг расплакалась. Потом они пили густое и слишком сладкое вино, Юлия рассказывала о выставке. Какая дура, корила она себя потом, устроила ликбез… Балий слушал, позевывая в ладонь, с терпеливой нежностью, только зачем-то спросил — как был одет Шумный? Она ответила: как всегда, это же не правительственный прием. «Формалисты, — неодобрительно заметил муж, — все резвятся…» — «Валер — гений!» — упрямо возразила Юлия. «Так давай закажем ему портрет, ты же у меня красавица…» — «Нет-нет, — испугалась она, наверняка зная, что Казимир Балию откажет, — я не хочу, не надо!» — «Тогда купим у него картину. Любую, какую захочешь. Филиппенко же покупает. И другие. Сабрук, твой дружок, например… Жена этого гения торгует его холстами направо и налево…» — «Откуда ты взял?»
Вячеслав Карлович сдержанно усмехнулся.
И все же через некоторое время она решилась. В мастерскую к Валеру Юлию отвел Митя Светличный, ее приятель еще с гимназических времен и тоже художник…
— Приехали! — как сквозь вату донесся до нее голос водителя. — Я сразу в наркомат, Юлия Дмитриевна.
— Спасибо, Миша…
Она даже не взглянула вслед отъезжающей машине.
У своих Юлия почувствовала себя гораздо лучше. На третьем этаже нажала кнопку — одну из четырех, ту, над которой была привинчена латунная гравированная табличка «Рубчинский Д. Б.». Открыла мать, и Юлия сразу же направилась в общую ванную — вымыть руки. Мать терпеливо ждала в полутемном коридоре. Слава богу, никто из соседей не путался под ногами, не торопил. Перед помутневшим от сырости овальным зеркалом, оставшимся еще от старых хозяев, Юлия стащила перчатки, сняла косынку, сунула в карман жакета и отвернула ржавый кран.