Моя в наказание
Шрифт:
Физически она практически не пострадала. Но как завести замедлившийся почти что до анабиоза организм, я не знаю.
Боюсь всего. Жду худшего.
Когда однажды, зайдя в спальню, не вижу ее — сердце обрывается. Сажусь на кровать. Жду из ванной. А она не выходит и не выходит. И звуков нет. Понимаю, что может уже и не выйдет. Страшно так, что почти выбиваю дверь.
Получаю чуть ли не первый за все это время адресный взгляд. В нем — чистый страх. Он режет без ножа. Хотя а чего еще ты ждал, Айдар?
Что ей к тебе чувствовать
Но больше всего с ума сводит ее безразличие к Сафие. Она мне ее отдает. А я не хочу.
Сука, я всего этого не хочу. Аллах, может лучше меня возьми?
Но так, конечно, не работает.
Все наше горе скоплено в ней. Этой ночью я его забираю.
У себя, в гостевой спальне, тоже не сплю. Смотрю в потолок до звонка будильника. В каждую клетку заползают ее чувства. Я для нее — тиран. Чудовище, с которым она устала бороться.
Но я чудовищем быть не хочу. Вся злость и ненависть к ней — давно в ноль. Я снова просто слишком сильно люблю. Чисто.
Утром, как привык уже, встаю раньше Сафие. Привожу себя в порядок. Бужу дочку. Умываемся. Болтаем. Ждем Ирину, я оставляю дочь ей и уезжаю.
Прошу к Айлин сегодня попозже зайти. Пусть поспит. Ирина слушается.
Мне кажется, когда я уезжаю по делам, Айке становится легче. Возвращаюсь — ее страхом наполняется вся моя немаленькая квартира.
Очень боюсь, что и сегодня будет так же, но и бессмысленно мотаться по городу позволить себе не могу. Домой тянет. К ней тянет. И к дочке нашей.
Ближе к полудню открываю своим ключом. Замираю ненадолго в прихожей. Закрываю глаза и слушаю голоса.
Сафие трещит на кухне. По моей душе разливается тепло. А потом — сердце в обрыв.
Сначала даже думаю — чудится. Я хмурюсь, превращаюсь в слух.
Ноздри щекочет сладкий запах. Нервы — посторонний шум.
— Анне, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, кызым.
Открываю глаза и сердце снова в обрыв. Не чудится.
В гостиной — шорох. Из арки выглядывает Ирина. Смотрит на меня и осторожно улыбается. Кивает в сторону кухни, но я и сам все понимаю.
Этим утром для нас для всех случилось чудо.
Дрожь, рожденная где-то в груди, достигает мышц и бьет тремором. Взгляд скатывается с лица женщины, ставшей для Сафие отличной няней, но я успеваю уловить на нем все те эмоции, которые распирают самого. Только во мне они в сто миллионов раз более яркие. Сочные. Ущипнуть бы себя…
Но вместо этого делаю тихие шаги в сторону ведущей в кухню арки. Голоса становятся все более различимыми.
Сафие привычно тараторит. Я настолько сросся с ней за этот месяц, что голос собственной дочери теперь неизменно успокаивает. А вот короткие ответы другим — взрослым… Тягучим. Нежным. Цветным… Они бьют и бьют по башке.
Снова кружится голова, словно по ней прилетела новая ваза. Но так же, как тогда, продолжаю идти.
Замираю в проеме. Как дышать — забываю.
Картинка отныне навсегда в голове. Не забуду, сколько жить буду. Возможно, даже самым счастливым моментом ее назову.
Сафие сидит на высоком стуле за островом. Болтает ногами. Рассказывает о новом садике и рисует в альбоме.
Я оглядываюсь. Тихо спрашиваю у Ирины:
— Это вы помогли?
Сама она на высокий стул не забралась бы. Почему-то и боюсь, и хочу увидеть, как няня переводит голову из стороны в сторону.
Она улыбается и исполняет мое желание.
Сердце еще быстрее.
— Она полной сил встала, Айдар. Мне кажется, вы что-то очень хорошо сделали…
Похвалу не принимаю. Просто не могу.
Отворачиваюсь и снова смотрю туда, куда тянет лютой жаждой.
— И я им так и говорю, мамочка. Курить — харам. Я даже играть в такое не буду. Я зубки белые хочу. Как у тебя. И как у бабасы. Наш бабасы же не курит, правда?
Наша дочка отрывает взгляд от альбома и смотрит на маму. Стоящая спиной и к столу, и к дверному проему Айка на миг замирает, потом оглядывается.
Держит руку над поставленной на варочную поверхность сковородой. Проверяет нагрев. Я помню этот жест.
Я впитываю все до мельчайших подробностей. Она еще серовата и видно, что слабая, щеки — впали. Ребра — сломать страшно, когда трогаешь. А вот собранные в высокий хвост волосы блестят. Глаза тоже.
Ко мне возвращается тахикардия. Айка хотела что-то ответить Сафие, но поворачивает голову сильнее. Видит меня.
Щеки вспыхивают. Взгляд летит вниз. Губы… Вздрагивают.
— Доброе утро. — Я подаю голос. На него реагирует и Сафие тоже.
— Мама, баба пришел! Смотри, Айдар, анне встала!!!
Вижу, кызым. Вижу. Все вижу. Живу опять.
Глаз отодрать не могу теперь уже от спины. Доброе утро в ответ не получаю. Смутил. Отвернулась снова.
Слежу, как Айка делает что-то пока для меня непонятное. Почему-то вообще не удивляет, что первым делом — на кухню. Она это любит. Любила, когда мы вместе были.
— Можно с тобой сесть? — спрашиваю у дочери, и только получив кивок — сажусь на свободный стул рядом. Она тут же бросает карандаш и тянет ко мне руки.
Пересаживаю на колени.
Обнимает. Гладит щеки. Целует.
Улыбаюсь ей, а сам ловлю незаметный взгляд ее мамы. Жру его. С толку сбиваю своей настойчивостью. Она наверняка знает, что хочу значительно больше.
Вижу, что дышит учащенно. Прокашливается.
— Что мама готовит, кызым? — спрашиваю у Сафие, позволяя Айке думать, что прямые взгляды и уж тем более разговоры пока не обязательны.
— Янтыки с бабанами и нутеллой!
Сафие произносит громко. У меня снова слегка закладывает уши. Но я давно уже не кривлюсь. Оглохну — так и будет. Разве большая жертва?