Моя в наказание

Айдар

— Чувствуешь, Салманов? — Вячеслав Тарнавский, будущий судья одного из самых известных, коррумпированных и денежных судов столицы, взмахивает рукой, направляя потоки римского воздуха себе в лицо.

— Что чувствую? — Я слежу за еще университетским хорошим другом, позволяя губам подрагивать в улыбке. Тянусь за чашкой и делаю глоток крепкого итальянского кофе.

Как ни странно, пусть ночь была бессонной, но настроение у меня хорошее.

Типа отпуск. Рим. Лето. Вокруг — шумная толпа. За спиной — Пантеон. Ноги вытянуты под столиком на летней террасе туристического кафе. На языке — вкус итальянского эспрессо.

— Запах свободы, Салманов. Это запах свободы!

Слава шутит свою дурацкую шутку до конца. Сам смеется, а я просто игнорю.

Пошел нахуй.

По-доброму, конечно.

Мы встретились, потому что случайно оказались одновременно в городе на семи холмах. Я думал поговорим о жизни и его планах, а в итоге все полчаса — о моей давнишней «отсидке». Которая длилась два месяца пять лет назад и закончилась моим безоговорочным оправданием.

Тогда я еще работал областным прокурором. Взял за яйца страшных людей, десятилетиями сидевших на таможенных схемах. Знал, что нужно быть очень-очень осторожным. Никаких бабок ни у кого не брал, но меня «поймали» на взятке.

Спасибо любимой жене.

Бывшей, слава ее многоуважаемому Аллаху.

Но если об «отсидке» я еще готов говорить и даже терпеть шуточки, то об этом — нет. Вспоминаю — в висках стучит.

Сложно самому себе ответить, почему до сих пор так кроет. Но кроет. До конца не отпустил.

Этой ночью я хуево спал из-за навязчивого сна и тонких стен дорогого пятизвездочного отеля. В одном из соседних номеров — ребенок, справиться с которым мамашка не могла до самого утра. Он рыдал и рыдал, и эти слишком трагичные рыдания заползали мне в уши. Бесили. Душу теребили. Почему-то.

У меня нет детей и скорее всего не будет. Не сложилось. Не срослось. С детьми в комплекте идет мать, а ни один из двух моих браков ничем хорошим не кончился.

Сначала по-любви развелись. Потом по-договоренности получил нож в слишком расслабленную спину.

Видать, не семейный я человек.

Но сейчас в уши снова заползает детский плач. Мне кажется — тот же, из сна. Не хочу его слышать. И тревогу чувствовать не хочу. Трясу головой, фокусируюсь на Тарнавском.

— Ты когда домой, Салманов?

— Через три дня. Нужно офис новый запускать. Хочу присутствовать.

Слава кивает и скалится. Снова шутить хочет. Ну шути.

Про нынешнюю работу — с радостью.

— Не жалеешь, что в бизнес ушел? Тебя же вроде тогда просили остаться?

Мотаю головой. Не жалею ни на грамм. Это Славе предстоит погрузиться в систему по самую макушку. Нахлебаться дерьма и дай бог вынырнуть. Я свое дерьмо уже выхлебал. Да и предательства я не прощаю.

Механику процесса моего слива я изучил досконально. Разобрался в сути подставы и роли каждого причастного.

Я понимаю, что мое же начальство изучило мою жену хорошо, что хитрые люди надавили на больное и очень грамотно, но простить предательство всё равно не могу. Ни им, ни почему-то, сука, ей. Особенно ей.

Правда она и не просила больше. Разок и всё. Достаточно.

Видимо, мое обещание уничтожить, если встретится, ее впечатлило.

Но все это не ко времени. Хватит.

— Немного в справедливость поиграл, наелся. Кому-то надо и бабки зарабатывать.

Слава фыркает. Мне в затылок снова бьет плач.

Сука, да бесит.

Стреляю взглядом на площадь. Почему дети вечно рыдают?

Мамаши вообще умеют со своими детьми справляться? Если нет, то нахуя заводят?

Я злюсь слишком сильно, как на самую рядовую в мире ситуацию: детский плач в публичном месте. Но он меня до костей пробирает. Громче становится. Определяет сердечный ритм.

— Что ищешь?

Игнорируя вопрос Славы, продолжаю крутить головой, пока не натыкаюсь взглядом на девочку.

Она стоит посреди площади. Кажется, что одна.

Я вижу только спину — маленькую, почти полностью укрытую темными вьющимися волосами. Года три-четыре, наверное?

В душе не ебу. Я ж не по детям.

Я вроде бы нашел источник мучительных звуков, но легче не стало. Смотрю на нее, жду появления мамки, но плач продолжает разрывать как будто изнутри.

— Потерялась, что ли? — Слава прослеживает за моим взглядом и спрашивает. Я пожимаю плечами.

— Походу.

Щурюсь, смотрю на нее.

Девочка трет глаза, крутится, поднимает лицо в небо, сжимает кулаки и кричит:

— Аллах, верни мне маму-у-у-у!!!

Не на итальянском и не на анлийском.

Внутри что-то щелкает.

— Я подойду.

Кивка от Славы не жду. Встаю и спускаюсь с террасы. Я в жизни такого не делал. Точнее нет. Однажды делал. Тоже сердце дрогнуло. Тоже из-за девочки. Но той было двадцать и так, как она меня об землю ебнула за помощь, ни один мужик не смог бы.

Но тут другое. Тут — ребенок.

Она успевает обернуться. Я — немного рассмотреть лицо. Заплаканное. Мокрое. Нос курносый. Ресницы слиплись. Платье красивое. Волосы блестят. На голове — бант.

Не похожа на бродяжку или неблагополучную. Да и судя по речи — ребенок туристов.

Она снова запрокидывает голову и отчаянно плачет в небо.

Я опускаюсь перед ней на корточки.

— Эй, привет… — Надо улыбнуться и сыграть доброго дядьку. Потому что хмурых дети боятся. Правда они вообще дядек должны бояться, если у мамом ум есть. Но насчет этой у меня сомнения. Как такую кнопку можно было потерять?