Моя война
Шрифт:
— Это лучший, — брезгливо сказал Рамаль, пнув под ребра желтобородого. — Животное. Я сделал все. Он даже начал разговаривать, но на ноги не встал.
— А почему сейчас молчит?
— Уснул. Если хочешь, я могу подогнать кого-то из наших. Уровнем пониже, может быть, но трезвых.
— Корпоративных?
Ханзер кивнул.
— Нет, Рамаль, мне нужен этот. Мне нужен внеклассовый, фанатик, борец за идею. Такие на корпорации не работают. Такие плавают у самого дна и питаются отбросами.
Рамаль понимающе кивнул.
— Значит, — еще один
— Оборудование его при нем?
— При мне, — уточнил Ханзер, развязал стягивающие тесемки мешка и выложил на пол плоскую коробочку мобильной станции, кажется, военной, провода и еще что-то, перемотанное изоляционной лентой до состояния неузнаваемости. — Пока он еще мог говорить, он сказал, что нужно взять. Мы на всякий случай весь его скарб в мешок покидали. И еще я подумал, что тебе пригодится.
Рамаль вытянул из мешка легкий “штейр”, выпущенный в гражданский оборот пять лет назад.
— Хорошая машинка, — повертел автомат в руках Ханзер. — Небольшая, удобная, быстро стреляет.
Он перекинул его мне. Повертев в руках оружие, я вернула его обратно.
— Нет, Рамаль, мне не нужно. Слишком легковесно для чего-то серьезного…
— Я могу найти и потяжелее…
— …а держать осаду я тоже не собираюсь. Не к чему таскаться с огромной железякой по всему Парижу. Я предпочитаю мобильность. Да и вообще сейчас хотелось бы обойтись без стрельбы.
— Хорошо, — Ханзер с сожалением убрал “штейр” в сумку. — Может быть, что-то полегче?
— Может быть. И незарегистрированное.
— Это подойдет?
Он снова залез в мешок и вытащил “зиг-зауэр” с длинным стволом. Очень тяжелый, мощный и старый. После тотального перехода всех производителей оружия на калибр 7,62 максимум, найти что-то, стреляющее пулями с останавливающим, шоковым эффектом калибра выше 9 мм, стало довольно трудно. Передо мной лежал представитель эпохи негуманного оружия. Конечно, бронежилеты большинства категорий остановят его пулю, но удар…
— А…
Ханзер достал еще две коробки с патронами, предвидя мой вопрос о боеприпасах.
— Триста за него и по пятьдесят за каждую коробочку, — Рамаль ни разу не назвал вещи своими именами. Не автомат — машинка, не патроны — коробочки. Молодец.
— Годится. Будите этого…
Устоять перед очарованием вороненого ствола я просто не могла.
Бравые, но слегка намокшие орлы Рамаля, до сего момента безучастно сидевшие у стены, подступили к желтобородому. Через несколько минут тот уже хлопал глазами и бормотал что-то почти членораздельное.
— Живой? — спросила я.
— Живой, ик…
Желтобородый поморщился. Для хакера он был староват. Лет сорок—сорок пять, выглядел на все пятьдесят шесть, что делать, такой образ жизни. Обычно в этом возрасте специалисты по высоким технологиям либо мертвы, либо работают на корпорации, либо безнадежно отстали и подрабатывают продажей разномастной, часто бэушной или ворованной техники. Этот держался на плаву, что само по себе заслуживало уважения.
— А ты…ик…клиент?
— Клиент.
— Ну тогда…ик… давай работать. Я…ик… Серый Жако, может слы…ик…хала? — Он попытался сесть, но конечности его подвели.
— Работать… — задумчиво повторила я. — Тащите-ка, братцы, его в ванную. А я пойду с хозяином договорюсь…
— С Али, что ли? — спросил Рамаль.
—Да.
— Я сам. Заодно по поводу антиквариата поговорим…
Ханзер ушел, его ребята подхватили слабо протестующего Серого Жако и поволокли в ванную. Нечего сказать, маленький город Париж. Все друг друга знают. По крайней мере, арабы.
Утро застало Серого Жако мокрым, синим от холодной воды и с очень больной головой. К шести утра он, наконец, наладил свою технику, нашел необходимые модули, соединил все нужные провода.
Рамаль Ханзер оставил его со мной наедине и теперь со своими бугаями околачивался около дома Али, осуществляя функции внешнего охранения.
Бессонная ночь настроила престарелого хакера на плаксивое настроение.
— Когда-то я был богом. Меня знала каждая собака. И что же теперь? — он горестно развел руками. — Теперь осталось только это? Как же так? К чему все это было нужно?
Он пнул свою конструкцию из проводов, изоленты и мобильной станции. Там что-то щелкнуло, и голографический монитор погас. Жако чертыхнулся, ухватил блестящий разъем, уходящий внутрь одной из плоских коробочек, и с напряженным лицом стал крутить его из стороны в сторону. Через некоторое время голограмма восстановилась, столбики цифр в правой половине рабочего поля пожелтели.
— Скоро будет готово, — пообещал Жако. — Все моей собственной разработки. Еще с Тех времен. Никто не превзошел, никто. Ах, как я гремел… Все начиналось так красиво. Мы все тогда были на переднем крае, выше нас только Небеса. И где-то там был Бог. А мы плевали на все и были готовы продать душу ради новой голографической матрицы. Вот это была свобода! Любовь, деньги, даже жизнь и смерть — все было на кончике наших пальцев. Достаточно только протянуть руку. Жизнь была похожа на калейдоскоп, где темных стекол гораздо меньше, чем светлых. А если рисунок тебе не нравится, то можно просто потрясти трубочку и снова заглянуть в нее.
— Куда же все делось?
— Не знаю, — Жако развел руками. — Просто как-то раз калейдоскоп треснулся об асфальт. Стеклышки полетели в разные стороны. И тогда я понял! Я догадался, что был одним из этих стеклышек, которые можно вертеть и тасовать, как угодно, для получения нужного рисунка. Так и было. Точно, точно… Пока эта игрушка не надоела.
— Кому?
— Ну, этим… — он указал пальцем куда-то вверх. — И многие тогда разбежались, бросили все. Свободу, любовь… А я был лучшим среди них! Я мог все. И могу все. Только мне скучно, вокруг дети, у них лишь глупости на уме. Точно, точно… Глупости. . Я могу все, но не могу бросить и уйти.