Моя вселенная – Москва». Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика
Шрифт:
Юрий Михайлович прямо говорит: я не хозяин в газете, я её главный редактор. Мне не дадут опубликовать такое интервью. Через какое-то время я опять: а почему бы?
Поляков говорит:
– Делайте беседу, а я найду случай и повод её дать.
Проханов, которому я сказала, что хочу сделать с ним беседу для «Литературки», не верит, что публикация состоится. Но наговаривает блестящий текст, который я потом разбавила своими куцыми вопросами. У меня тогда и диктофона своего не было – я одалживала. Время идёт, беседу не дают. И вот всё-таки – публикация! Поляков провёл её как армейскую операцию. Признавался, что его вызывали и чуть не топали ногами: как так? Слетите с кресла! А он сказал, что он знал, на что шёл, готов
И «Литературная газета» Полякова была первой, кто «снял клятвы» с Проханова. Это был личный поступок Юрия Полякова! Этакий бросок на литературную амбразуру. Осознанный, продуманный.
У него удивительное чувство слова. Выработан свой стиль – сочетание тонкой иронии, сарказма, юмора и внимательность к деталям, в то же время такие широкие мазки характеров, событий. Писатель и публицист – разные сферы. Сочетать мало у кого получается. У Полякова получается блестяще. Помнится, ходила по страницам изданий, где он становился колумнистом. Получала наслаждение от чтения. И от того, какая тема выбрана (хотя серьёзность, а то и трагичность тех или иных тем не могла насладить), и как она подана, раскрыта. Ты убеждался, что не один думаешь так, что буквально твои мысли и чувства излагает кто-то, но несравнимо более талантливо: и разящие, и щемящие, и призывающие на бой со злом и несправедливостью. И не митинговыми банальными фразами бросается, а говорит эмоционально и продуманно, свежо и мудро.
Талантливый человек, возможно, и не во всём талантлив, но он понимает, в чём он неплох, и не в свою сферу не лезет. Это вкус и достоинство, не позволяющие выставить себя посмешищем. А то смотришь: адекватный серьёзный человек, а вот убедили прихлебатели, мол, до чего вы хороши, когда поёте! И затянул человек козлиным голоском, и весь образ – на свалку кумиров. Сам Поляков рассказывает, что занимался живописью и даже был хвалим. Но рисуют они на занятиях, к примеру, руку. Его сосед и друг рисует – рука у него живая. А Поляков рисует: всё то же, всё так же, но рука на его листе – мёртвая. Он это видит, сам понимает и перестаёт заниматься живописью. Никто не сказал. Сам! Не окружающих обвиняет, что не дают хода таланту. Дать себе не совсем высокую оценку – это тоже поступок.
Он никогда не рисовался, мол, я выше политики, как очень ловко под эту присказку умеют убежать от ответственности за происходящее иные художники. Он был и остаётся выше дрязг, но не выше борьбы.
Это тот поэт, который сам обязывает себя быть гражданином, за личным благополучием не укрывается от проблем страны и её граждан. Да даже и не обязывает, а такое состояние – неравнодушия и причастности – для него естественно, органично. Как всегда было для больших русских писателей.
Дмитрий Каралис, Санкт-Петербург
Из писем Московскому другу
Грибной царь
…Я уже писал тебе однажды о прозе вашего Юрия Полякова и с большим удовольствием пишу вновь. На этот раз хочу поговорить о романе «Грибной царь», и не только о нём.
Начну с того, что у нас в Питере книготорговцы категорически не спешат открывать для читателей добрые, неподдельные имена сильных авторов. Утвердилась глупая столичная мода – подай читателю с душком, со скандальчиком, с вывертом, чтобы всё было как на похоронах бандита: и не хочется смотреть на покойника, а тянет.
Ты, конечно, заметил, что влетевшие в последние годы в издательский бизнес господа ровным счётом плевать хотели на автора. Зачем нам автор? Нам нужны
«Вот ты, который с чёлочкой, иди сюда! Писать умеешь? Хорошо. Как твоя фамилия? Слабовато… Ну, ничего, исправим. Обреешь голову и будешь Снопофф. А какую бы ты хотел? Херофф? Пока не дорос. Оправдаешь Снопоффа, будешь Хероффым.
А вот ты, бледноногая, хочешь в писательницы? Ах, ты юноша? Ничего, расширишь ориентацию. Фамилию не спрашиваем, будешь Дуней Копейкиной. Соавтором у тебя будет – Дэн Фрэй Мугли, чернокожий гермафродит, ребёнок вождя африканского племени, учившегося в советском ветеринарном институте. Не волнуйтесь, писать за вас будут другие, ваше дело – тискаться в телевизоре и жаловаться на запрет свободной любви. Будете авторами школьных романов про свободную любовь в тоталитарном обществе. Серия будет называться “Большой секс в маленькой школе”. Перевод на все европейские языки обеспечен!»
Вот такая дурь вполне по душе современным издателям. И что ни год, то новые имена крупным шрифтом. Что у вас в Москве, что у нас в Питере: Стогофф! Макс Фрай! Сорокин! Гришковец! Уродофф! Повыпендриваются, как муха на стекле, и пропал автор. В лучшем случае запустят книжный проект по второму кругу: «Не Уродофф». Кстати, не удивлюсь, если «Большой секс в маленькой школе» подхватят, напишут и выпустят уже в этом году, назвав культовым романом, а его авторов – знаковыми или харизматическими. (Как не вспомнить стопку чистых листов бумаги, которую признали за гениальный роман всех времён и народов, из «Козлёнка в молоке» Юрия Полякова? А ведь автор угадал нынешнюю ситуацию на сто двадцать процентов!)
Этим, с позволения сказать, издателям кажется, что великая русская литература, задавленная цензурой и идеологией, все предыдущие годы лишь блукала в потёмках, пока они не взяли её в оборот и не заставили шагать, широко раздвигая ноги, навстречу общечеловеческим ценностям.
Кстати. Один эстонский критик собрал образ современного русского народа из произведений самих же российских авторов и получил такое, что чужая мать наплачется: «…паноптикум педерастов, лесбиянок, педофилов, наркоманов и пьянчужек» (см. журнал «Октябрь» № 3, 2005 г., с. 185). Браво! Честь и хвала русским писателям начала двадцать первого века!
Но вернусь к делу.
Юрий Поляков написал густой, как лесная чаща, роман о современной российской жизни. Я читал его два раза и, думаю, перечитаю ещё не раз.
После первого прочтения ходил с радостной улыбкой: вот она, русская проза – жива, афористична, метафорична, полифонична! И что ни персонаж, что ни эпизод, то наша живая жизнь на перемене веков – живее некуда!
Второе неспешное прочтение доставило мне наслаждение, схожее с наслаждением от чтения высокоградусной русской классики. Вспоминался и Михаил Афанасьевич, и Николай Васильевич… Смаковал, как смакуют хороший коньяк, – маленькими глотками с подобающими паузами, во время которых не только вдыхаешь букет напитка, но и воображаешь синюю утреннюю гору, на которой рос виноград, видишь звонкий ручеёк, бегущий меж скал, и слышишь скрип телеги, на которой много лет назад ехал старый виноградарь…
Не было ни единой страницы, которую хотелось бы пропустить, не читая. Написано мощно, современно, каждое слово на своём месте, точность в описаниях поразительная! Детали – то, без чего литература превращается в беллетристику, – блестящие!
Авторских щедрот в романе хватает: и по богатству языка, и по разнообразию формы. (Читал и завидовал, как может завидовать писатель писателю!)
Вот литой, как латынь, абзац сменяет наивная реплика юной героини. А вот стремительный диалог, вольно летящий без ремарок, соседствует с рассуждениями автора о судьбе солдат, стоявших в войну на грибных ныне местах; и от этих неспешных авторских размышлений делается почему-то грустно.