Моя жизнь
Шрифт:
— Но ведь это ужасный, просто отвратительный фильм!
— Что же в нем отвратительного?
— Ваша героиня живет с мужчиной, который не состоит с ней в браке, потом находит любовника настолько моложе вас, что он годится вам в сыновья. Стыд! А потом она возвращается к человеку, с которым жила все эти годы, но который никогда не был ей верен и не будет верен в будущем. Что же это за фильм?
Такова будничная, твердолобая сан-францисская пресса! Но она отражала сугубо американские взгляды. Даже если фильм имел огромный успех в Европе, в Америке он запросто мог провалиться.
Ларс рассказывает о первых годах их брака:
«В самом начале жизни с Ингрид я слегка испугался. Для Ингрид наш брак в какой-то степени означал отказ от личной жизни, по крайней мере от какой-то ее части. Я всегда вел уединенный образ жизни. Наверное, это чисто шведская черта. И вдруг пришлось стать персоной, вызывающей интерес у публики. Не могу сейчас точно припомнить, в чем это конкретно выражалось. Не могу сказать, что это причиняло ежедневные хлопоты. Просто это стало каждодневным и неизбежным фактором в нашей жизни. Конечно, до нашей женитьбы реклама донимала Ингрид сильнее. Когда мы поженились, то восстали против нее, закрыв свою жизнь на замок. Мы были счастливы, и меньше всего нам хотелось, чтобы наше существование отравляла реклама.
Все эти годы мы очень много работали, я поставил в Париже больше семидесяти пьес. Оба мы всюду {разъезжали. Случалось, мы не виделись неделями, даже месяцами, увязнув в наших театральных буднях.
Настоящей производственной травмой стала для меня постановка мюзикла «Моя прекрасная леди». Я приобрел права на постановку ее в Европе. И я, и Ингрид настроились на то, что премьера состоится в Копенгагене. Ингрид приезжала на все мои европейские премьеры. Но тот копенгагенский вечер в декабре 1960 года состарил нас лет на сто. Меня уж точно. Мы должны были выступать в огромном зале на 2200 мест, и не только Копенгаген, а и вся Дания с нетерпением ожидала представления мюзикла, побившего все мировые рекорды. Билеты были распроданы не только на премьеру, но и на весь месяц вперед. Репетировали мы вплоть до рождества. Премьера была назначена на второй день праздников. Но на последней репетиции я почувствовал, что с актрисой, игравшей Элизу Дулиттл, происходит что-то странное. Нельзя было точно сказать, что в ней не так, она вся была какой-то раздерганной.
Мы с Ингрид вылетели в Гётеборг к моим родителям, чтобы встретить вместе с ними сочельник и рождество. А утром позвонил мой адвокат и сообщил:
«Вы должны немедленно вернуться в Копенгаген. Нет, по телефону я ничего сказать не могу. Но вылетайте как можно скорее».
Я позвонил в аэропорт. По случаю рождества все рейсы были отменены. Мы сели в машину и помчались из Швеции в Копенгаген. Элиза Дулиттл была в тяжелом состоянии. «Жизнь мы ей спасем, — сказал врач, — но работать в театре ей больше не стоит».
Единственное, что мы могли сделать для спасения спектакля, — это привезти в театр ее дублершу и репетировать с ней до посинения, чтобы успеть натаскать ее до премьеры. Мы привезли актрису-дублера в театр и репетировали с нею до трех утра. Конечно, будь вся эта ситуация сюжетом голливудского фильма, героиня пела бы на премьере как ангел и занавес опустился бы под оглушительные аплодисменты. Но Копенгаген — не Голливуд. В три часа пополудни в день премьеры она упала в обморок. Все пропало! Никакой надежды, что премьера состоится. Мы объявили об этом по радио, телевидению и в газетах. Мне, конечно, пришлось понести убытки.
Теперь самой большой нашей заботой стали поиски новой Элизы Дулиттл. Дания -- это не Нью-Йорк, Париж или Лондон. Не так уж много найдется датских певиц, которые могли бы сыграть эту роль. Наконец мы нашли очень хорошую оперную певицу, у которой до премьеры оставалось целых шесть дней. Она начала репетировать, но через три дня упала и вывихнула ногу. Понадобилось еще три дня, чтобы она опять смогла ходить. Конечно, при таких ужасных болях ей нужно было бы лежать дома в постели. Мы носили ее на руках по сцене и говорили: «Здесь ты будешь петь вот это, а здесь нужно сделать то». Она так устала, что заснула прямо на сцене, и разбудить ее не смог даже голос суфлера. Наконец наступил день премьеры, мы вынесли ее на сцену. Поднялся занавес, она, прихрамывая, пошла вперед и запела свою первую песню. Когда она спела последнюю ноту, весь театр встал — зрители уже читали в газетах о наших несчастьях, — начались бешеные овации. Я никогда в жизни не слышал таких аплодисментов. Да, что может сделать театр! Я стоял за кулисами и плакал, как ребенок. Представление прошло просто блестяще. Но на следующий день наша прима пела с таким усердием, что сорвала голос. Теперь она не только еле-еле ходила, но и едва говорила. Однако держалась. Через десять дней она оступилась, упала и сломала четыре ребра. Но продолжала держаться. Мы ее бинтовали, и она таки держалась. Теперь она хрипела, хромала, еле двигалась, но продолжала играть. А потом заболел профессор Хиггинс, а его дублеру на подготовку потребовались полные три недели. Однако дублер тоже упал и сломал ногу. Я позвонил Хиггинсу из первого состава, чтобы выяснить, в состоянии ли он вернуться к своей роли. «Да, конечно».
Скажу вам откровенно, что вряд ли шел еще когда-нибудь спектакль, участников которого нисколько не удивляло, если кто-то ломал ногу, пытался покончить с собой, сваливался с сердечным приступом. Наконец в тот день, когда мы сыграли последний спектакль, я позвонил своему адвокату — тому самому, который сообщил мне новость в рождественское утро, — и сказал: «Ну, слава богу, все кончено». — «Как бы не так! Как раз сегодня утром я упал и сломал ногу!»»
16 августа 1961 года Ингрид писала Рут Роберто:
«Меня ужасно волнует все, что касается работы. Я не могу найти ничего подходящего. Сценарии об одном и том же: стареющая женщина и молодой мужчина! Не хочу повторяться.
С «Визитом» тоже много проблем из-за сценария. На студии все еще пытаются что-то из него сделать, но я сомневаюсь, чтобы это у них вышло. Предлагают играть в ибсеновской «Женщине с моря» во французском театре, но я пока колеблюсь — пьеса мне кажется такой допотопной. Вопрос о женской свободе сейчас неактуален. Ларс занят постановкой «Моей прекрасной леди» в разных странах. Ты знаешь, как я всегда расстраиваюсь, когда мне нечего делать, да еще и впереди ничего не светит. Попросили сыграть в пьесе «Траур — участь Электры» на Бродвее. Отказываться трудно.
Да, ты права, не будем обсуждать, как ушли из жизни Кэри и Хемингуэй. Это больно. Странно, что они сделали это одновременно. Такое ощущение, что они договорились об этом заранее. Мне рассказывал наш общий друг, что, обсуждая по телефону свои болезни, они, смеясь, говорили: «Я в могилу прибегу первым».
В ноябре 1961 года Ингрид снова выступила по нью-йоркскому телевидению, в пьесе «Двадцать четыре часа из жизни женщины», поставленной по новелле Стефана Цвейга. Она играла пожилую даму, внучка которой влюблена в молодого проходимца, разбивающего ее жизнь. Желая спасти внучку, героиня Ингрид рассказывает девушке о своем былом увлечении и о той горечи, которую оно оставило в ее душе. Ларс был главным продюсером этой постановки.
После «Двадцати четырех часов» Ларс составил долгосрочный контракт на постановку различных пьес с моим участием в качестве ведущей актрисы. Я должна была подписать его с Си-би-эс, сотрудничавшей с британским телевидением. Ларс и Дэвид Саскинд выступали в качестве сопродюсеров. Первым спектаклем стала инсценировка пьесы Генрика Ибсена «Гедда Габлер» (совместное производство Би-би-си и Си-би-эс) . У нас была замечательная труппа; Майкл Редгрейв, Ралф Ричардсон и Тревор Хоуард. Ларс был необычайно внимателен ко всему, что касалось моего исполнения. «Здесь побольше активности, говори громче. А сейчас ты излишне суетлива, слишком театральна. И не размахивай руками так, будто говоришь по-итальянски, это ведь английская пьеса. А вот сейчас — прекрасно, особенно когда ты поворачиваешь голову и замолкаешь — какая-то новая черта».