Моя жизнь
Шрифт:
Хозе рассказал мне обо всем, что он сделал с пьесой, показал купюры.
Я прочитала.
Затем позвонила Кей Браун из Нью-Йорка:
— Дорогая, я тебе звоню на день раньше срока, потому что не в силах больше ждать. Меня разрывают на части. Ты что-нибудь решила?
— Да, решила, и положительно.
— Ты хочешь сказать, что приедешь и будешь играть в этой пьесе?
— Именно это я и хочу сказать.
— Слава богу, — произнесла Кей. — Это так чертовски благородно.
Я обожала это ее «чертовски благородно».
Хозе еще находился с нами в Жуазели. Мы сидели в гостиной, пытаясь привести все в божеский вид и ожесточенно споря.
Из моего решения вытекало, что я должна ехать в Америку и в течение полугода работать в театрах Лос-Анджелеса и Нью-Йорка: Я хотела взять с собой маленькую Ингрид. Ей так много пришлось вынести, пока болела Изабелла. Внимание всех окружающих было сосредоточено на Изабелле, постоянно слышался один и тот же вопрос: «Как Изабелла?» Никто не спрашивал: «Как Ингрид?» Она тем не менее прекрасно относилась к Изабелле, помогала ей с уроками, а часто и просто делала их за нее.
Ингрид очень усердно занималась в школе. Она так боялась экзаменов, что часами зубрила по ночам. Потом получала отличные оценки и говорила: «У Изабеллы, конечно, все будет в порядке, у нее нет никаких проблем с учебой».
Но я заметила, что около рта ее юное личико перерезает горькая морщинка. Все мы бессовестно ею помыкали ради сестры. Она была вынослива, повсюду успевала, но никто не давал себе труда подумать о ней. И теперь я старалась уделять ей как можно больше времени.
Что я могла сделать для нее? Устроить дочери каникулы в Америке, пока я играю в «Дворцах побогаче», — это, по-моему, было неплохо для начала.
— Америка?! — ужаснулся Роберто. — Ни в коем случае. Даже слышать не хочу.
Ингрид ужасно расстроилась, но я сказала:
— Сейчас я уезжаю из Рима, но, когда вернусь, мы еще поговорим об этом. Не отчаивайся.
Через несколько недель я вернулась в Рим. Мы снова собрались вместе: Роберто, Ингрид и я.
— Ты, наверное, знаешь, что я еду в Америку? — обратилась я к Роберто. — Как мы решим вопрос с Ингрид?
— Ингрид? — спросил Роберто. — Разве она не едет с тобой в Америку?
Я онемела.
— Я тоже собираюсь лететь в Америку и возьму Ингрид с собой. Мне надо быть по делам в Хьюстоне, а Ингрид я оставлю с тобой в Лос-Анджелесе.
Мой дорогой Роберто! Из одной крайности он кидался в другую. Теперь он был в хороших отношениях с Америкой. Я надеялась, что они поладят.
Все последующие годы Ингрид в основном находилась со мной. Она пробыла в Америке все то время, что мы играли «Дворцы побогаче «. Каждое лето она отправлялась в Швецию на остров Ларса. Куда бы я ни ездила: в Англию, Францию, — каникулы она проводила со мною. В Соединенных Штатах ей взяли частного учителя, и она прекрасно сумела сдать в Италии все экзамены. Случались, конечно, и очень волнующие моменты. Помню, как в конце моей работы в спектакле «Дворцы побогаче» Ингрид должна была ехать в Италию на экзамены. Я собиралась в театр. Перед тем как поцеловать дочку на прощание, я посмотрела на Рут Роберто, взглядом призывая ее на помощь. Но Ингрид, плача, повисла на мне. Она не отпускала меня, и я с трудом расцепила ее руки, охватившие мою шею, почти оттолкнув ее. Это было жестоко, но что я могла поделать? Я должна была идти на спектакль. С тяжелой душой я побежала вниз.
После того как я загримировалась, у меня еще оставалось время позвонить Рут и спросить, успокоилась ли Ингрид. Ингрид взяла трубку, и мое сердце пронзили ее страдальческие всхлипывания: «Мама, мама, мама». Казалось, ее слезы проникали через телефонные провода. Я была совершенно убита. Пришлось задержать поднятие занавеса минут на десять, пока я смогла выйти на сцену и играть.
Театр «Амансон» был так огромен, что в труппе шутили: «В первом акте ты крикнешь, а в третьем тебе ответит эхо». Я очень волновалась, играя здесь, ведь это было мое первое возвращение в Лос-Анджелес после шестнадцатилетнего перерыва!
Мы с Хозе Куинтеро пришли к единому мнению по всем вопросам, касающимся изменений и сокращений в пьесе. Мне очень нравилось работать с ним, хотя по ходу репетиций у нас и случались споры. Впервые я появляюсь на сцене для того, чтобы в лесу встретиться с сыном. Хозе сказал:
— Ты вбегаешь, потом внезапно останавливаешься. И стоишь как вкопанная.
— Но я мать, которая не видела сына целых четыре года, — возразила я. — Наконец-то она встречает его в этом заброшенном маленьком домике. Она страдала все это время, она волнуется, боится встречи с ним, боится, что состарилась.
— Я вижу, как она влетает на сцену... — продолжал стоять на своем Хозе.
— Ну ладно, — сказала я. — Не будем задерживать репетицию. Поговорим об этом позже. А что будет дальше?
— Дальше ты спускаешься со сцены и садишься вот сюда, на ступеньку.
Я с ужасом посмотрела на ступеньку.
— Что ты имеешь в виду? Сначала я вбегаю потом стою как вкопанная, а потом спускаюсь к публике и сажусь к ней на колени?
«Амансон» был одним из недавно построенных театров, где рампы как таковой не было и зрительный зал от сцены отделяли две ступеньки.
— Да, именно это я и имею в виду.
— Но им будет слышно, как стучит мое сердце. Я не смогу сделать то, что ты хочешь, просто не смогу. Начнем с того, что мне нужно вбежать — хорошо, мы обсудим это позже, — а потом я спускаюсь и сижу почти на голове у первого ряда. Но в самые первые минуты на сцене я безумно боюсь публики. Я в ужасе от нее. Зрители так близко от тебя, что можно с ними поздороваться. Можно даже услышать, как они перешептываются: «А она еще довольно хорошо выглядит для своих лет. Сколько же ей, интересно?»
После этого Хозе как-то замкнулся, ничего больше не сказав мне. Только спросил:
— Ну а ты что предлагаешь?
Я ответила:
— Мне бы хотелось сесть спиной к домику, перевести дыхание, чтобы не колотилось сердце, а потом начать монолог. Вот когда я обрету голос, можно спуститься и посидеть с публикой.
Она писала Ларсу:
«Мой милый!
У нас в театре произошла настоящая революция. Я ничего не хотела говорить тебе до тех пор, пока все не кончится. Я была уверена, что все будет в порядке.