Моя жизнь
Шрифт:
Отвечая на последний вопрос, Ингрид сказала, что ее жизнь никогда не зависела ни от каких политических веяний. «Я развлекаю людей. У меня нет ничего, кроме определенного таланта, данного мне, а все остальное — чистейшая удача и тяжелый труд. Я хочу жить так, чтобы помогать людям, но это не имеет отношения к политике. Я сочувствую сиротам, жертвам войны — это и есть единственная моя политика».
Ее спросили, как она работает, как находит сценический образ.
«Я почти не читала книг об актерском мастерстве. Правда, пыталась вникнуть в систему Станиславского. Когда я начинаю читать сценарий, то инстинктивно стараюсь почувствовать сущность своей героини. Именно поэтому я отказываюсь от многих вещей, которые мне непонятны. Я должна полностью понимать человека и его характер. Думаю, во мне самой должно присутствовать что-то от изображаемого персонажа, тогда я его сразу чувствую. Чувства играют большую роль, чем техника. По мелочам, по крупинкам я составляю образ. Оглядываюсь вокруг себя. Брожу ли я по улицам, еду ли в автобусе, я всегда смотрю на людей, запоминаю, как, допустим, одета какая-то женщина, как она сидит, каковы ее жесты. И если вдруг возникает роль, к которой подходит ее образ, то у меня должна быть такая же именно шляпка, как у нее. Из жизни берешь больше, чем из головы».
Поток вопросов продолжался, и вдруг один прозвучал как предупреждающий удар колокола: «Нам говорят, что золотой век Голливуда кончился навсегда. Как вы думаете, — это большая потеря или нет?»
«Наверное, чувство потери все-таки возникает, — начала она. — Прекрасно было работать в системе звезд, от которой теперь там пробуют отказаться. У вас была студия, вы работали с одной и той же съемочной группой. Но время не стоит на месте. Мне кажется, многое там стало меняться — потеряло жизненность, покрылось глянцем. Это и стало одной из причин моего ухода».
Она вдруг осознала, что это именно тот вопрос, который ей нужен.
«Мне кажется, что Голливуд был великолепен. Я не могу пожаловаться; у меня было прекрасное время и публика, пожалуй, любила меня. По-моему, мы сделали несколько хороших картин. Но мне захотелось сделать нечто более жизненное. И когда я увидела «Открытый город», то поняла, что где-то существует другой мир и там снимают другое кино. Тогда я уехала...»
Теперь она могла произнести свое главное слово! Двадцать два года она ждала этой минуты возмездия.
«Хотелось бы сказать, что, когда я уехала в Италию, в Вашингтоне нашелся сенатор, который произнес речь, направленную против меня. И закончил он ее утверждением, что на пепле Голливуда вырастет неизмеримо лучший Голливуд».
Она не заметила, что оговорилась, сказав «на пепле Голливуда» вместо «на пепле Ингрид Бергман». Это полностью уничтожило и иронию, и остроту ее фразы. В некотором замешательстве она замолчала. Понятно ли им, что она имеет в виду? На некоторых лицах отразилось легкое изумление, но большинство журналистов смотрели благожелательно и заинтересованно. «У кого еще есть вопросы?»
И, только вернувшись во Францию и прослушав присланную ей Ассоциацией запись пресс-конференции, Ингрид поняла свою ошибку. Она долго смеялась. «Ждать двадцать два года — и прохлопать такой шанс!» Она и по сей день вспоминает об этом с улыбкой.
Психиатры могли бы квалифицировать ее ошибку как оговорку фрейдистского толка: потребность в отмщении уже отпала. И они были бы правы. Все обиды давно потухли благодаря людям типа Уоррена Томаса, членов группы «Элвин», встречавших ее в аэропорту, Бёрджеса Мередита с его песенкой, благодаря аплодисментам голливудской публики во время ее первого выхода в «Дворцах побогаче» — аплодисментам столь сердечным, что начальные строчки текста вылетели у нее из головы. Благодаря тому теплу и великодушию, которые она столь часто встречала со стороны многих американцев начиная с марта 1939 года, когда высокая, смеющаяся, золотоволосая шведка сошла в Нью-Йорке с борта «Куин Мэри». Америка помогла создать Ингрид Бергман.
А справедливость, которой она так жаждала, восторжествовала в том же апреле 1972 года, когда сенатор Чарлз Перси, воодушевленный ее приездом в Вашингтон, поднялся на трибуну Сената Соединенных Штатов и произнес: «Господин Президент, одна из самых чудесных и самых талантливых женщин в мире стала жертвой нападок в этой самой палате двадцать два года тому назад. Сегодня мне хотелось бы вернуть этот столь долго не оплачиваемый нами долг Ингрид Бергман, истинной звезде в полном смысле этого слова».
Сенатор высоко оценил ее игру в спектакле «Обращение капитана Брасбаунда». «Наша культура, — сказал он, — стала бы, безусловно, беднее, не будь ее искусства. В сердцах американской публики она навсегда останется одной из величайших актрис нашего времени. Я уверен, что миллионы американцев во всех концах страны захотят присоединиться к моему голосу, выразив сожаление по поводу прошлых гонений и личного, и профессионального характера, которым подверглась Ингрид Бергман, вынужденная оставить эту землю в зените ее карьеры. И я верю, что все они присоединятся к моему сегодняшнему выражению этой женщине восхищения, любви и уважения. Америка не просто приветствует приезд мисс Бергман — ее визит большая честь для нас».
Сенатор Джонсон внес в протокол Конгресса длинный перечень газетных и журнальных статей, хулящих Ингрид; сенатор Перси — такой же перечень статей, восхвалявших и поздравлявших ее. Он послал Ингрид копию этого протокола.
Полная благодарности, Ингрид ответила ему:
«Дорогой сенатор Перси, моя воина с Америкой окончена давным-давно. Однако раны еще саднили. Теперь же, благодаря Вашему рыцарскому поступку и выступлению, полному великодушия и понимания, они закрылись навсегда».
Мы с Ларсом отдавали любимой профессии много сил. Он занимался покупкой авторских прав на пьесы и организацией их постановок. Он постоянно был в контакте со многими драматургами и актерами. Он представлял пьесы Артура Миллера, Теннесси Уильямса, Арнолда Уэскера и Алана Эйкборна. Последней нашей совместной постановкой стал телефильм 1967 года «Человеческий голос».
В Швеции он шутя называл меня золотой гусыней. Я несла золотые яйца, потому что все спектакли, в которых я играла в театре, пользовались успехом. Я была замужем за продюсером — казалось бы, какие у меня могут быть проблемы? Но для меня Ларс никогда не подыскивал пьесы, это-то меня немного и обижало.
Мы часто спорили по этому поводу. И когда я в конце концов поняла, что он так и не будет заниматься моим репертуаром. Ларс ласково меня успокоил: «Взгляни на этот вопрос с моей точки зрения, дорогая. Я не хочу эксплуатировать тебя, не хочу пользоваться твоим именем. Сорвать успех благодаря участию в спектакле Ингрид Бергман — слишком легкое достижение».
Что касалось всего остального, мы с Ларсом всегда находили общий язык, и понемногу я оставила свои обиды. Мы даже решили, что можем все-таки жить вместе, что надо попробовать вернуть былые отношения. Мы и пытались это сделать, но ничего не получалось. Наш брак исчерпал себя.
И вот я, как обычно, вернулась к работе. Наверное, это-то и называется «наркомания творчества».
Время от времени в Жуазель звонил Бинки Бьюмонт. «Чем занимаешься?» — «Ничем».
– «Одна?» — «Одна». — «Тогда слушай меня. Бери чемодан, садись в самолет и прилетай сюда. Оставь Ларсу записку и прилетай».