Моя жизнь
Шрифт:
— То есть как пару месяцев? О чем вы говорите? Вы же играли в «Королеве Марии Шотландской», в «Девочках в униформе», вы играли....
— О нет, это была не я. Это была Сигне Хассо.
Я отчетливо поняла, что произошла ошибка. Сигне прибыла в Америку шестью месяцами позже моего первого приезда. Она пользовалась успехом, у нее была прекрасная реклама. Она действительно сыграла в Швеции в нескольких пьесах.
Воцарилось мертвое молчание. Наконец Винтон произнес:
— Господи, я взял не ту актрису. — Взбешенный, он повернулся к Кей.
— Откуда нам знать, кого вы хотели взять? Вы интересовались Ингрид. Сигне сейчас работает в Калифорнии. Но вы спрашивали Ингрид.
— Боже! — воскликнул Винтон. — Ведь сейчас уже поздно что-либо менять.
Итак, я стояла накануне большой нью-йоркской премьеры, но я была не та актриса. И мой английский был не очень хорош.
Пьеса «Лилиом» — фантазия, написанная в 1908 году венгерским драматургом Ференцем Мольнаром. Ее ставили уже в пятый раз. Позднее из нее сделали мюзикл «Карусель» — историю о шикарном ярмарочном зазывале, за которым бегают все девушки и которого любит Джулия, простая служанка.
В дополнение ко всем нашим волнениям приехал сам Ференц Мольнар, которому уже далеко за 70. Он видел многие постановки пьесы, и не думаю, что он так уж жаждал увидеть Ингрид Бергман и Бёрджесса Мередита в ролях Лилиома и Джулии. Он долго смотрел на меня, заметив, что я намного выше Бёрджесса, а потом, устремив такой же долгий взгляд на Бёрджесса, спросил: «Он играет Лилиома? Да?» И, повернувшись ко мне: «А почему не вы играете Лилиома?»
Это было огромной поддержкой с его стороны.
Проблему роста мы решали довольно легко. Каждый раз, когда Бёрджесс подходил ко мне близко, я садилась, и он наклонялся ко мне. Такого рода вещи часто делаются в кино. Если рост партнеров не совпадает, приходится садиться, ложиться, облокачиваться на что-то.
Приблизительно за час до поднятия занавеса я услышала музыку, доносившуюся из уборной Бёрджесса Мередита. Вбегаю и вижу, что он сидит в кресле, окруженный скрипачами-цыганами. Они играли как безумные, чтобы вдохновить его.
Впервые я оказываюсь лицом к лицу с американской театральной публикой. Винтон Фридлей не уверен в том, что по его вине сейчас не разразится великая американская катастрофа. Я пока тоже в этом не уверена. Знаю только, что английским я занималась усердно. Играя на родном языке, чувствуешь малейшую ошибку и тут же можешь ее исправить. Но сейчас, произнося текст, я могла сделать чудовищную ошибку, даже не подозревая об этом.
Кроме того, сцена, конечно, пугала. Камеры — другое дело, их не боишься. А здесь всюду — в партере, на балконе — сидят люди, ждущие меня. От этого цепенеешь. Вдруг я не сумею и рта раскрыть, не смогу вымолвить хотя бы слово?
Мой выход. Я на сцене. Открываю рот. Вылетают слова. Спектакль начинается.
Позднее она неоднократно отмечала, что обладала странной способностью встречать большие события в театре, кино с поразительным спокойствием. Да, сцена пугает, но опыт научил ее, что страх проходит, как только она оказывается перед публикой. К ней тотчас возвращались спокойствие и уверенность. Она могла забыть строчку из текста, могла перепутать слова — такое случалось на первых спектаклях, — но она всегда знала: публика, что бы ни произошло, поймет ее и будет к ней снисходительна. В глубине души она была уверена, что будет не просто хорошей актрисой, но великой актрисой. Это не было самомнением. Она намеревалась достичь вершин или умереть на пути к ним. Середина ее не устраивала.
Если бы можно было купить желанное за изнурительный труд по двадцать четыре часа в сутки все 365 дней в году, она бы с радостью заплатила эту цену. Неуверенная в себе в обыденной жизни, на сцене или перед камерой она обретала силу, спокойствие и хладнокровие.
Хорошие новости появились вместе с последним закрытием занавеса; Ференц Мольнар объявил, что ему чрезвычайно понравилось исполнение мисс Бергман. Вообще все отзывы были хорошими. Уолтер Уинчелл озаглавил свою статью: «Лилиом Бёрджесса Мередита — это прекрасно», а далее написал: «Спокойствие, сдержанность, магнетизм Ингрид Бергман близки к совершенству и потрясают».
Критик «Дейли ньюс» назвал Джулию — Ингрид «самой удачной, искренней и менее всего похожей на «пейзанку»».
Другой критик заявил: «Мистер Мередит и мисс Бергман могут заставить плакать так же легко, как и смеяться. Во втором акте эти двое достигают таких вершин, которые редко увидишь в театре нашего века».
Бёрджесс Мередит обладал многими превосходными качествами — он был добр, великодушен, общителен.
В Голливуде меня предупреждали: «Если человек хорошо к тебе относится, значит, ему что-то от тебя нужно. Не верь, если он приглашает тебя на обед просто так. Бесплатно ничего не достается — даже обед». Но Бёрджесс не ухаживал за мной, он просто присматривался. Конечно, он слегка был увлечен мною — надеюсь, что был. Он пел такую маленькую песенку: «Если я не смогу поймать тебя, прощай, моя птичка, прощай». Но он не сказал «прощай».
Бёрджесс был со всеми необычайно мил. Со всеми он находился в прекрасных отношениях, все у него ходили в закадычных друзьях. Благодаря ему с самого начала я поняла и полюбила американский характер. Он был первым, кто открыл мне колоссальную дружескую приветливость американцев, их умение смеяться над собой. Для шведов, итальянцев и даже французов как раз это представляет чрезвычайную трудность тогда, когда смех направлен против них. Американцы ничего не имеют и против чужого успеха. Это не похоже на реакцию шведов. Они ревниво относятся к чужому успеху, расстраиваются, если кто-то зарабатывает больше денег или получает лучшую роль. В Америке успех — это то, чем гордятся, а не стыдятся. «Молодец», — говорят они. Этот смех и полное отсутствие зависти были, пожалуй, первыми моими открытиями. Поэтому я всегда буду помнить Бёрджесса Мередита.
Она писала Рут:
«Я рада, VTO ты отдохнула после своей картины. Будет прекрасно, если мы вместе начнем через месяц делать фильм. Но нет. Ничего подобного не случится. Дэвид и Кей все еще выжидают, а мне сейчас все равно, потому что через неделю Петер уедет из Швеции, а первого числа «Вашингтон» покинет берега Италии. Просто не верится, что пришло время, когда он увидит свою жену и ребенка. Если, конечно, в последнюю минуту что-нибудь не случится. Даже по телефону я почувствовала, как он ждет и надеется. Последний спектакль будет в субботу, а мне так жаль уезжать. Ужасно, когда что-то кончается. Помнишь «Интермеццо»? Я тогда плакала.
Поначалу я думала поехать прямо к тебе, поместить Пиа с няней в симпатичном бунгало «Сады Аллаха», а потом, к прибытию Петера, вернуться в Нью-Йорк. Но потом решила, что это все-таки очень дорого. Поэтому надумала вывезти их за город и там ждать Петера. Деньги, которые я сейчас берегу, хочу истратить на шикарный номер на тридцать четвертом этаже с видом на Сентрал-Парк. Хочу посмотреть на лицо Петера, когда он увидит сверху этот замечательный город, город с восьмимиллионным населением, город, от которого я никогда не устаю».