Моя жизнь
Шрифт:
Отзывы, приходящие со всех концов Америки, подтверждали, что молодая шведская актриса наделена оригинальностью. В Сан-Франциско одна из газет писала: «Подобно тому как северное сияние никогда не светило над экватором, так и в Голливуде не рождалось явления, подобного Ингрид Бергман. Чистая, как свежий шведский снег, наивная, как сельская девушка в день ее первого причастия, эта двадцатичетырехлетняя стокгольмская матрона с яблочным румянцем на щеках стала уникальным явлением в Голливуде, не имея ни малейшего представления о том, как этого добиваются».
Дэвид Селзник называл ее «Пальмолив [6] Гарбо». Торнтон Делахарти сказал: «Завтракать с Ингрид Бергман — это приблизительно то же самое, что час или около того общаться с интеллигентной орхидеей».
Критики с энтузиазмом приняли «Доктора Джекила и мистера Хайда». Говард Барнс в «Нью-Иорк геральд трибюн» писал: «Съемочная группа, куда входят Виктор Флеминг, использовавший все возможности богатой постановки, великий Спенсер Треси в центральной роли и неповторимая Ингрид Бергман, возглавившая состав исполнителей второстепенных персонажей, добилась ошеломляющих результатов».
6
“Palmolive" ('Пальмолив”) - фирменное название дорогой парфюмерии и мыла филиала американской компании "Колгейт Пальмолив".
– Прим. перев.
1940 и 1941 годы надолго остались самыми волнующими и значительными в карьке Ингрид. Она с успехом появилась на Бродвее в «Лилиоме», с восторгом играла в летнем сезоне Анну Кристи, снялась в трех голливудских фильмах. Участие в одном из них — «Докторе Джекиле» — она до сих пор расценивает как поворотный момент в своей карьере. Именно в нем она сделала первую попытку вырваться из того изысканного кокона, который приготовили для нее Голливуд и Дэвид Селзник. Кроме того, она работала, готовя себя к роли Марии из романа Хемингуэя в надежде, что та ей все-таки достанется.
Осенью 1941 года пресса сообщила, что Ингрид собралась в Рочестер побыть с мужем и ребенком и сделать вовсе ей не свойственную передышку. Они сняли симпатичный дом, и Ингрид сразу же написала Рут Роберто:
«Дорогая Рути... Вот я и здесь, веришь или нет — хорошая жена и мать. Это действительно забавно, если воспринимать все всерьез и стараться быть совсем хорошей. В первые дни я только и делала, что выскребала грязь. Не знаю, что делал бы Петер без шведки в доме. Дом просто прелестен, и, если бы мебель была помоложе 1888 года рождения, это был бы не дом, а мечта. Сад невелик, но Пиа есть где играть. Рочестер очень мил, я здесь просто счастлива. Я знаю, что Петер любит Рочестер больше, чем любое другое место, хотя ему не нравится находиться так далеко от Голливуда. Я могу его понять. За всю нашу семейную жизнь — 1938, 1939, 1940 и 1941 годы — мы были вместе около двенадцати месяцев. И теперь с моими поездками в Голливуд, то туда, то обратно, все будет то же самое...»
Петер ежедневно уходил в клинику, служанка Мейбл гуляла с Пиа и помогала по хозяйству, и Ингрид, посмеиваясь над собой, думала, что совсем неплохо быть домохозяйкой. Желая с самого начала установить с рочестерцами добрососедские отношения, они сделали ошибку, сообщив свои имена в телефонное управление. Когда местные газеты, полные гражданской гордости, доложили, что «Ингрид Бергман стала здесь домохозяйкой», начали раздаваться беспрестанные звонки и бесконечные просьбы: «Моя дочь очень хороша собой, и я уверена, она может стать кинозвездой, нельзя ли ей устроить пробу?», «Мисс Бергман, мой друг очень интересуется кино», «Мисс Бергман, не могли бы мы где-нибудь встретиться на часок?», «Мисс Бергман, можно забежать за автографом?». Любители достопримечательностей выстраивались в очередь, чтобы нажать на кнопку звонка, а потом посмотреть, кто же выйдет. Обычно дверь открывала раздраженная Метбл.
Все это завершилось отнюдь не забавным инцидентом: то ли какие-то фанатики, то ли просто воры дважды забрались в спальню и украли безделушки Ингрид и несколько вещей из ее нижнего белья.
Ни полиция, ни пожарная команда ничем не могли помочь. Пришлось сметить номер телефона. В те нервозные дни, пожалуй, было одно лишь спасение — Нью-Йорк. Она уже подписала контракт на участие там в радиошоу со Спенсером Треси. Наконец Рочестер понял, что они живут как отшельники, и оставил их в покое. К тому времени Ингрид стала ощущать, что она хоронит себя заживо. Чем дальше, тем острее она чувствовала, что время, потраченное ею на что угодно, кроме съемок и игры в театре, опустошает ее. В какой-то степени спасал просмотр фильмов и спектаклей, но ничто не могло заменить «наркоманию творчества» — ее отчаянное и постоянное желание играть!
6 декабря она снова писала Рут:
«Мое радиошоу потерпело фиаско. Кей вообще считает, что мне не следует там больше ничего делать, поскольку это может повредить всей остальной моей работе. Спенсер Треси читал свой текст так, будто стоял под дулом пистолета. Я попросила Дэвида откровенно высказать свое мнение, на что он сказал: «На радио ты многое теряешь. Все было не так уж плохо, но на экране ты мне нравишься гораздо больше». Правда, Петер сказал, что все было нормально, он даже употребил слово «хорошо».
Знаешь ли ты, что Сигне объявилась в Нью-Йорке и мы с Петером были на ее премьере? После спектакля мы ушли втроем и проговорили до двух часов ночи... Мы с Петером все думали, верно ли она отнесется к нашим маленьким замечаниям по поводу ее исполнения. Мы обсуждали этот вопрос перед встречей с Сигне, и Петер решил, что мне нужно все ей выложить. «Но она разозлится и до конца жизни не будет со мной разговаривать, — сказала я. — А она моя подруга».
Если ты ей ничего не скажешь, тогда скажу я. Больше некому», — ответил Петер. И он начал беседовать с Сигне, как он это делает со мной: то не так, это не этак... Я готова была залезть под стол. Я знала, что он говорит справедливые вещи, желая собеседнику только добра. Но мне самой после таких правдивых бесед хотелось надавать ему пощечин. А Сигне была непостижима. Она благодарила его, просила меня не вмешиваться. Велела вообще заткнуться. Представляешь? Я даже застонала. А он продолжал и продолжал. Я пыталась представить, что бы испытывала, если бы ее муж разговаривал со мной так, как Петер с нею.
О господи, неужели я прошла с ним тем же путем: «Одну ногу ты приволакиваешь, морщина на переносице стала глубже. Следи за своими жестами, не тереби пальцы, когда разговариваешь, держи спину прямо. И потом, что ты все дергаешь головой влево, почему бы тебе для разнообразия не повернуть ее направо?»
Мне кажется, он великолепен. Никто в мире не осмелился бы высказать мне подобные вещи. Я заявила ему, что даже если разлюблю его, то все равно жить без него не смогу. Что касается крутого нрава моего мужа, то, наверное, я получила больше, чем заслуживала, но боже милостивый, как я люблю его, и как я люблю тебя, моя Рут, потому что ты, как никто, понимаешь мои причуды.
Собираюсь к «Шраффиту». Может быть, по случаю воскресенья наемся мороженого, но точно еще не знаю. В последний раз, когда я его поела, Петер сразу заметил, что я набрала целый фунт, и был очень удивлен, как такое может случиться после моей гимнастики. А вообще мне нужно избавиться от пяти фунтов».
Вернувшись после короткого пребывания в Нью-Йорке, ей пришлось испытать острое чувство материнской вины:
«Пиа — чудо. Просто невероятно, какая она прелесть. В первый же вечер, когда я осталась дома, она села в кроватке, посмотрела на меня и спросила: «Мама, это правда, что ты и завтра здесь будешь?» О боже, какой виноватой я себя чувствовала!»