Моя жизнь
Шрифт:
Во вторник у меня на радио интервью, а 30-го, в понедельник, я играю там Женни Линд. Я была бы в полном восторге, если бы это было не радио. Но в конце концов я рада делать хоть что-то».
Это был самый тяжелый период в жизни Ингрид. Конец августа 1941 года принес ей триумф, ее всюду ждали. Весна 1942-го застала ее в горе и унынии. Бывали дни, когда она готова была поверить, что закончит свою жизнь лучшей домохозяйкой Рочестера. Кш Браун уехала в Голливуд и сообщала оттуда, что Ингрид не забыта, но из первой пятерки вылетела. Место в разрядной таблице ее мало волновало. Она хотела работать. Она читала сценарии, романы, рассказы, рукописи на шведском, английском и немецком.
Терпение давалось ей с трудом. Она еще не сыграла и четверти ролей героинь своего возраста, а ей скоро будут предлагать играть бабушек. Сотни фильмов снимались в Голливуде — фильмы, призванные поднимать военный дух, призванные смешить людей, волновать их, заставлять плакать. И неужели среди них не найдется для нее хотя бы одной-единственной роли? Разговоры идут лишь о том, что она представляет «колоссальную ценность», которая якобы может быть погублена слабым фильмом.
Ингрид извергала языки шведского пламени. Она не желала быть «ценностью». Она сама жаждала пищи. Слухи ходили противоречивые. «Дэвид хочет, чтобы вы снимались в «Ключах королевства», работа начнется осенью 1941 года. Роль не главная, но очень хорошая... Ах нет, не в 1941-м, а весной следующего года... Очень жаль, но сроки переносятся». «А как насчет фильма по роману Мэри Узюб «Драгоценный яд»? — «Но ведь у героини заячья губа? Вы хотите сказать, что Ингрид Бергман должна играть героиню с заячьей губой? — «Совершенно верно». — «И Ингрид согласна?» — «Да». —«Ну нет, это просто невозможно. Может быть, придумать что-либо другое, более симпатичное?» — «А что, эта заячья губа является стержнем, вокруг которого все происходит?» — «Извините, но Дэвид об этом и слышать не хочет». — «О чем же он тогда хочет слышать? О святой Жанне?» — «О, Ингрид, дорогая, не вспоминайте сейчас об этом. Сейчас не те времена. Нынче здесь находится Хол Уоллис от Уорнеров. У него мысль, которая вот уже месяц точит его. Североафриканская история; и он считает, что вы там будете великолепны. Сценарий? Кажется, у него еще нет сценария. Состав? Скорее всего, еще не набрали, но говорят о Богарте. Да, Боги. Потрясающий актер».
21 апреля 1942 года она получила новости, которых ждала почти год.
«Рут, меня часто занимала мысль, как я встречу известие о новом фильме, потому что я знала: когда-нибудь это будет. Вот теперь я это и узнала. Меня бросало то в жар, то в холод. Потом стало так знобить, что я подумала, не лечь ли в постель, к тому же ужасно разболелась голова. Я даже не ожидала, что на меня это все так подействует. Пробовала слегка напиться за обедом, чтобы отпраздновать, — не смогла. Пробовала плакать, смеяться — ничего не получалось. Трижды ложилась в постель и опять вставала. Петер даже не мог уснуть, так я ворочалась. Наконец пришло утро, и я успокоилась. Фильм называется «Касабланка и я понятия не имею, о чем там идет речь».
В мае 1942 года, сидя за рулем своего автомобиля крысиного цвета, она ехала вниз по бульвару Сансет.
в «Касабланке» я чувствовала себя так, будто вернулась. в прошлое. Селзнику нравилось, что на этот раз мне надо было быть прекрасно одетой и выглядеть красоткой. Как же трудно играть в Голливуде роли, не соответствующие тому, что из тебя сделал сам Голливуд. Как я уже говорила, здесь каждый должен представлять типаж. Гари Купер, Джеймс Стюарт, Кэри Грант, Хэмфри Богарт — все они играли самих себя. Но я приехала из Швеции, где актерская игра означала перевоплощение. Вы могли играть молодых или старых людей, прекрасных или отвратительных. Самих себя вам приходилось играть редко. Надо было входить в чей-то образ.
Теперь Майкл Кертиц, очень опытный и талантливый режиссер-венгр, поднял ту же тему: «Вы не правы, Ингрид. Вы не совсем понимаете, как это делается в Америке. Дело в том, что Америка предпочитает установившийся типаж. И публика, покупая билеты, тоже хочет именно этого. Она платит деньги, чтобы Гари Купер был Гари Купером, а не горбуном из Нотр-Дам. Вы просто погубите свою карьеру, пытаясь быть неузнаваемой в каждой роли. С этого времени вам надо быть только Ингрид Бергман; делайте одно и то же, играйте похожие роли, и вы разовьете именно ту грань своего таланта, за которую публика вас полюбит». «Ну нет, — сказала я. — Этого делать я не буду. И постараюсь быть, насколько смогу, разной».
Мне нравился Майкл Кёртиц. Он был хорошим режиссером. Но работа над «Касабланкой» начиналась из рук вон плохо, хотя вины его тут не было. Просто с самого начала велись бесконечные споры между Холом Уоллисом, продюсером, и писателями, братьями Эпштейн и Говардом Кохом; каждый день за ленчем Майкл Кёртиц спорил с Холом Уоллисом. В сценарий постоянно вносились изменения. Съемки проходили каждодневно, без всякой подготовки. Нам вручался текст, и мы пытались осмысленно произносить его. Никто не знал, как будут развиваться события в фильме дальше, чем он закончится. Это, конечно же, не помогало нам войти Б образ. По утрам мы спрашивали: «Кто же мы все-таки? Что мы здесь делаем? На что Майкл Кёртиц неизменно отвечал: «Мы сами пока не знаем, давайте пройдем сегодня эту сцену, а завтра посмотрим, что к чему».
Это было нелепо. Ужасно. Майкл Кёртиц не знал, что он делает, потому что и ему был неведом ход сценария. Хэмфри Богарт бесился, не имея ни малейшего пpeдcтaвлeния о том, что происходит.
А я все это время жаждала узнать, в кого я должна быть влюблена: в Пола Хенрайда или в Хэмфри Богарта? «Мы это и сами еще не знаем. Пока просто играй что-то среднее». Но я не отваживалась смотреть с любовью на Хэмфри Богарта, тогда бы мне пришлось без всякой любви смотреть на Пола Хенрайда.
Было решено отснять два варианта окончания фильма, так как никто не мог решить: улетать ли мне с мужем на самолете или оставаться с Хэмфри Богартом? Мы снимали первый вариант, где я прощалась с Хэмфри Богартом и улетала с Полом Хенрайдом. Потом, если вы помните, Клод Рейнс и Боги скрываются в тумане, и звучит знаменитая фраза: «Я думаю, Луи, это начало прекрасной дружбы». Тут же все решили: «Все. Это как раз то, что нужно. Второй вариант снимать не будем. Это замечательная заключительная фраза».
Но они не подозревали, что эта фраза будет заключительной, пока не услышали ее. И конечно же, они тогда не догадывались, что фильм завоюет «Оскара» и со временем станет классической лентой.
На съемках этой картины собралась замечательная актерская группа. Но из-за трудностей со сценарием мы все безумно нервничали, я так и не разобралась в Хэмфри Богарте. Да, я целовала его, но при этом совсем не знала как человека.
Он был всегда вежлив. Однако я постоянно чувствовала дистанцию. Нас будто разделяла стена. Меня это как-то отпугивало. Тогда же в Голливуде снимался «Мальтийский сокол», и я довольно часто ходила смотреть на Богарта в перерывах между съемками «Касабланки». Мне казалось, что это поможет мне узнать его лучше.
Возможно, основная причина того, почему фильм «Касабланка» стал ныне легендой, классической лентой, состоит в том, что он имел отношение к нашей войне. Редко приходится актеру работать в столь драматических условиях — почти на ощупь, в неизвестности, черпая силы лишь в эмоциях. Ведь поражение тогда казалось вполне возможным, тогда как победа была еще так далека. «Касабланка» оказала колоссальное влияние на действия союзников.
Скажи, однако, кто-нибудь Ингрид во время работы над «Касабланкой», что с этим фильмом она войдет в кинолегенду XX столетия, она наверняка протянула бы свое любимое «не-ет».
Пока Ингрид снималась в «Касабланке», с гор, где проходили съемки фильма «По ком звонит колокол», стали доходить слухи о том, что не все там благополучно. Первыми почуяли запах новостей сотрудники «Парамаунта» и репортеры, хотя им были представлены веские доказательства успешной работы, одним из которых было, пожалуй, самое оригинальное за всю историю кинематографа: «Когда Веру снимали сверху, свет, очевидно, высушил ее лицо».
На деле все оказалось гораздо проще. Истинная беда заключалась в том, что Вера была балериной. Ей пришлось скакать по горам, как маленькому дикому животному. А Вера, естественно, боялась за свои ноги. Для нее ноги были так же дороги, как для меня — лицо. Если бы я увидела несущийся на меня поезд, то первым делом закрыла бы лицо. Вера должна была защищать свои ноги. Как только на студии увидели первые кадры фильма, отснятые в горах, это сразу поняли и решили, что Вера все-таки не годится на эту роль. Поэтому ее отозвали из фильма «По ком звонит колокол» и поставили в другую картину.