Моя жизнь
Шрифт:
Петер писал постоянно, порой с укором, из Рима и Парижа. Он говорил, что больше не в состоянии давать ей какие-либо советы, пусть она действует так, как считает нужным. Его устраивало, что он теперь не занимается «контрактным бизнесом», после окончательного выяснения их отношений он собирается больше внимания уделять медицине, хирургии. Теперь у нее появилась возможность стать наконец-то взрослой. Иногда его письма были полны заботы и воспоминаний о прошлом. В письме, посланном из дома Сиднея Бернстайна в Кенте, он напоминал, что завтра — годовщина их свадьбы. Он извинялся, что в последние десять недель, пребывая в глубокой депрессии, не мог уделить ей столь необходимые внимание и помощь. Что бы ни случилось, они должны поддерживать дружеские отношения и, самое главное, решать свои вопросы наедине.
Но он был все еще «нем и потерян». Он пытался примирить прошлое, настоящее и будущее, которое казалось весьма расплывчатым. Однако, как и Ингрид, он надеялся, что время все уладит. Письмо заканчивалось словами: «Если бы я знал, куда идет письмо».
Ингрид отвечала: «Мы простаиваем на Стромболи из-за дождей. Никто никогда не поймет, как много физических усилий было потрачено на этот фильм. Покидая Мессину, я дала тебе три обещания:
1. Роберто покидает дом.
2. Фильм завершается.
3. Ты находишь кого-нибудь в Риме, кто может дать из первых рук информацию о Р. Со своей стороны я обещаю не вдаваться ни в какие обсуждения наших дел с посторонними и не делать никаких заявлений прессе.
Кстати, я прочитала одно из тех, что сделал ты: «Никакого развода ни теперь, ни в будущем». Это обижает меня, потому что говорит о твоей обиде. Но факт остается фактом: ты просишь меня, чтобы я наконец стала взрослой. Ты надеешься, что та жуткая ситуация, в которой я оказалась, пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Да, мне хотелось бы подрасти, но ты сам не даешь мне сделать это. Мы не раз договаривались не прерывать наших отношений, пока я все не обдумаю и пока не закончатся съемки. И вот это оказалось бесполезным и неожиданно жестоким.
Я не хочу быть жестокой, потому что знаю, как ты страдаешь, но мне приходится бороться твоим оружием. Я посылаю адвоката в Лондон с поручением начать развод. Я все обдумала, Петер, все решила. Я не вижу другого выхода. Два твоих последних письма ужасно растрогали меня своей грустью и добротой. Мы можем вспомнить много хорошего, и я тебя благодарю от всего сердца, со слезами, которые катятся из моих глаз, когда я вспоминаю наше прошлое. И у нас есть Пиа. Я не знаю, почему ты так долго остаешься в Лондоне. Боюсь, ты планируешь нашу следующую встречу, подобную той, что была в Мессине. Но я ее вынести не смогу: у меня просто не хватит сил для дальнейшего обсуждения. Боюсь еще больших слез, боюсь сойти с ума.
Пиа так долго одна. Мне бы хотелось, чтобы она была с тобою. Никогда раньше она не оставалась так долго в одиночестве. Позаботься о ней, поезжай домой или привези ее в Лондон... Возьми ее с собой, если поедешь в Швецию. Или дай мне побыть с нею, хотя бы недолго. Я не забыла ее, как ты, наверное, думаешь. Я пишу ей один-два раза в неделю. Рада, что ты с ней говорил по телефону и рассказал о нашей переписке. Возможно, она не получила все мои письма, так как мне пришло от нее только одно, а не двадцать, которые, как ты сказал, она мне послала.
Дорогой Петер, давай не будем обострять нашу ситуацию. Я решила все окончательно. То, что произошло, не сотрешь. Нельзя вернуться к прошлому и начать жизнь сначала. Все, что можно сделать сейчас, нужно делать скорее. Только тогда мы сможем думать о будущем. И только тогда обретем душевный покой. Пожалуйста, пойми, что нам повредят бессмысленная борьба и упорный отказ увидеть и понять то, что происходит в действительности, моя судьба, и я тоже устала.
Кэтт».
23 июня 1949 года Петер отвечал, что ему нужно время на размышление и что не следует форсировать события. Он уверял ее, что сказал журналистам слова «никаких комментариев», что он никогда не упоминал слово «развод», не говорил «никакого развода». Он напоминал, что нет причин считать, что газеты будут цитировать его слова более правильно, чем ее. Он всегда будет защищать «мать Пиа» от нападок прессы.
Он опять заверял ее, что никогда не собирался заставлять ее остаться с ним против ее воли, что он попытается взглянуть на все ее глазами. Перед тем как покинуть Европу, он хотел бы повидать ее «наедине, найти ее успокоившейся, расстаться с ней по-дружески». Он не упрекает ее ни в чем, она не увидит его слез. Ей нужно только сказать ему, что она хочет и что ему сказать Пиа. Что касается его самого, он только хотел напомнить Ингрид, что для него она осталась «маленькой девочкой в сером воротничке».
Я пыталась втолковать Роберто: «Послушай, я съезжу туда, поговорю с Петером и добьюсь развода, уговорю его. Мне плохо от того, что я всех бросила и не могу вернуться».
«Нет, — отвечал Роберто. — Петер никогда не отпустит тебя обратно. Он запрет тебя, поместит в психиатриическую лечебницу или еще куда-нибудь. Ты никогда не вернешься в Италию».
Конечно же, я боялась, что сломаюсь, когда увижу Пиа. Итак, я решила, что самое лучшее — остаться и рано или поздно получить развод. Но Петер не собирался так просто возвращаться в Америку. Он жил в Англии в доме Сиднея Бернстайна, откуда слал мне письма, спрашивая, почему мы не можем встретиться. В ответ я тоже писала письма, но все это был просто ад... ад...
«Милый Петер!
Во-первых, я не испытываю ненависти к тебе. Как ты мог поверить этому? Никто не пытается заставить меня ненавидеть тебя, да ни у кого бы это и не получилось. Петер, дорогой, не переживай так. Находясь в одиночестве, ты много нафантазировал. Я не собираюсь отбирать у тебя Пиа. Как ты мог подумать, что я могу быть такой бесчеловечной — захочу лишить тебя сразу обеих твоих малышек? Если ты разрешишь ей приехать ко мне на каникулы, я буду тебе благодарна. Для нее, я думаю, это тоже будет хорошо.
Не думай, что Роберто так жесток, что хочет убить тебя. Естественно, он сходит с ума, переживает из-за обстановки, созданной газетами, которые пытаются просто погубить его. Он знает, что ты, Кей Браун и «РКО» постоянно сплетничаете у него за спиной, выставляя его просто свиньей. Из-за меня он потерял свой престиж — и человека, и художника. Каждый день я получаю вырезки из американских газет, они так смехотворны и несправедливы по отношению к нему. Ты помнишь, какие прекрасные отзывы получил он в Голливуде после «Пайзы»? Помнишь, как мы прозвали его «маленьким гигантом»? А теперь они утверждают, что он не мог сделать такой фильм, что Бёрстин просто-напросто смонтировал кучу невероятных хроникальных кадров. И «Открытый город», оказывается, тоже не его работа! Они говорят, что Роберто жил на деньги Анны Маньяни, хотя на самом деле он отдал ей 100 процентов гонорара за картину «L’Amore». Я никогда не слышала о более щедром подарке актрисе.