Моя жизнь
Шрифт:
Говард Хьюз проявил к сообщению Джо интерес. Когда это должно произойти? Джо полагал, что где-то в марте. Затем он заговорил о деле. Говарду придется принять немедленное решение. Несомненно, новости не оставят от фильма и следа. Погубят его. Возможно, фильм запретят. Ингрид и Росселлини не получат ни цента. Если же Говарду удастся довести работу до конца и показать картину, скажем, в пяти или более сотнях кинотеатров, то Ингрид и Роберто получат возможность заработать хоть какие-то деньги. Ингрид заслужила это.
Говард Хьюз поблагодарил Джо и сказал, что последует его советам. Джо пришел домой, не будучи уверенным, что не сделал промах. А проснувшись на следующее утро, понял, что сделал. В «Лос-Анджелес икземинер» жирным черным шрифтом было набрано на первой полосе: «Ребенок Ингрид Бергман должен родиться в Риме через три месяца». Геральд экспресс» объявила: «Киномир шокирован решением Ингрид Бергман иметь ребенка». Днем позже читателей оповестила «Икземинер»: «Росселлини говорит: «История с ребенком — вторжение в частную жизнь»».
Мистер Хьюз решил, что разоблачение принесет ему большую прибыль, нежели тайна. Материал для читающей публики подготовила Лоуэлла Парсонс. «На протяжении всей истории лишь немногие из женщин или мужчин, — изливалась Лоуэлла, — жертвовали собою ради любви, как то сделала шведская кинозвезда».
Она развивала свою тему, призвав на помощь романтические сравнения с историей королевы Марии отландской и Босуэлла, леди Гамильтон и Нельсона, принца Уэльского и миссис Симпсон.
Вряд ли в наши дни кто-нибудь, если только он не обладает королевскими титулами или неповинен в краже десяти миллионов долларов, а то и в гнусных убийствах, мог бы, как Ингрид, испытать не только вторжение в частную жизнь, но и выдержать круглосуточную осаду за закрытыми дверями и зашторенными окнами, чтобы оградить себя от фотографов и любителей сенсаций.
В обширном море американской прессы, разлившемся в эти двенадцать дней, сообщение президента Трумэна об изобретении водородной бомбы и его последствиях для человечества утонуло под броскими, кричащими заголовками, возвещавшими о скором появлении на свет ребенка Ингрид.
Как раз перед тем, как он родился, в те дни, когда скандал достиг апогея, а жизнь казалась ей совсем невыносимой, позвонил Эрнест Хемингуэй.
— В чем дело? Америка просто сошла с ума. Скандал из-за ребенка! Смех. Надеюсь, у тебя будут близнецы. Я стану их крестным отцом и обещаю понести крестить их в собор святого Петра, по одному на каждой руке. Ну а теперь — что я могу для тебя сделать?
— Не можете ли вы все это сказать в газетах, Эрнест? Потому что каждая из них полна ненависти, злобы и грязи. Пожалуйста, скажите все это в газетах. Никто, кроме вас, не сможет этого сделать.
— Сделаю, — сказал он.
И сдержал слово. На следующей неделе на первой полосе появились фотография Папы и его слова: «Что за бред? Она собирается родить ребенка. Ну и что? Женщины всегда рожают детей. Я счастлив и горд за нее. Она любит Роберто, он любит ее, и они хотят ребенка. Мы должны радоваться вместе с ней, а не осуждать ее».
Где-то около полудня в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было 2 февраля 1950 года. Я очень хорошо запомнила эту дату. Звонила жена нашего импресарио Лидия Вонон, звонила прямо из Беверли-Хиллз. Она начала без предисловий: «Что с тобой происходит? Ты обязана взять себя в руки, вернуться домой и увидеться с Пиа. Она все время плачет из-за тебя. Она ужасно несчастна. Срочно садись в самолет и немедленно возвращайся». Сквозь слезы я пыталась объяснить: «Я не могу сейчас. Неужели ты не понимаешь? Как только смогу, я обязательно что-нибудь придумаю».
Но она продолжала бушевать, и наконец мне с трудом удалось закончить разговор. Я впервые почувствовала приближение родов, и мною овладело какое-то дурное предчувствие. Я собиралась рожать в клинике, но кто знает, может быть, живой оттуда я не выйду.
Наверное, на меня повлияли ситуации моих многочисленных киногероинь. Нужно расплачиваться за свои грехи; или ты умираешь, или тебя сажают в тюрьму.
Я поняла, что мне нужно написать. Нужно написать Пиа, сказать ей, как я люблю ее, именно в эту минуту, которой, может быть, суждено стать последней, чтобы она знала, что я и сейчас думаю о ней. Чтобы доказать ей это, должен сохраниться документ. Я подошла к машинке, вложила бумагу и копирку: даже если письмо потеряется, копия так или иначе дойдет до нее. Что же мне ей сказать? Как объяснить десятилетней девочке, что я жду другого ребенка, что я не могу вернуться домой и быть с нею и папой? Как ей рассказать о том, что я люблю другого мужчину, что это он отец ребенка, что я остаюсь в Италии и позже она приедет ко мне, а я к ней?
Внезапно вбежала Елена ди Монтис, служанка, которая была со мною со дня прибытия в Италию. Взглянув на меня, скорчившуюся за печатной машинкой, она закричала:
— Ради бога, вы не можете рожать здесь, я не смогу вам помочь! Мы должны позвать доктора.
— Нет, нет! Сначала я должна написать письмо, — твердила я, не отрываясь от бумаги.
Я взглянула на стенные часы. Когда я рожала Пиа, то узнала, что схватки наступают периодически — сначала через каждые четыре минуты, потом через три, — а между ними царит полный покой и прекрасное самочувствие. Поэтому я снова взялась за письмо, взглянула на часы и... О!.. О!.. Опять накатило. Каждые четыре минуты я буквально падала со стула, а потом возвращалась к машинке. Теперь схватки чередовались с перерывом в три минуты, и Елена сходила с ума:
— Синьора, доктора, пожалуйста, позовем доктора! Я не смогу помочь вам! У меня нет никакого опыта!
— Но я еще не закончила письмо. Я должна закончить письмо.
— Так ведь вы родите здесь, а я не знаю, что делать! Разрешите мне позвать доктора.
Наконец я закончила, почти повиснув на стуле, и сказала:
— Все в порядке. Теперь можете звать доктора.
Роберто в это время находился в горах, в окрестностях Рима, снимая фильм «Франциск, менестрель божий». Ему позвонили, и, думаю, он тут же вскочил в свой «феррари», поскольку подъехал к клинике раньше меня.
Подошла машина. Скорчившись, я села в нее, и мы отъехали. Проехав половину пути, я вдруг вспомнила, что на мне нет кольца с изумрудом, которое подарил Роберто и с которым я никогда не расставалась. Наверное, я его оставила в ванной, когда мыла руки. Это меня совершенно выбило из колеи. Прибыв в клинику, я бросилась к телефону. Бедная Елена — я снова обрушилась на нее:
— Я не могу рожать без кольца! Оно в ванной! Скорее берите такси и быстро сюда. Быстрее!
Боли теперь уже не отпускали, весь мой график пошел насмарку. Последнее, что я запомнила, перед тем как уйти в родильную комнату, были улыбающееся лицо моей дорогой Елены и ее рука, протягивающая мне кольцо. Робертино родился в семь часов вечера.