Моя жизнь
Шрифт:
Письмо, адресованное Пиа, представляет собой, если учесть ту обстановку, в которой оно было написано, шедевр сочинительства.
«2 февраля 1950 года.
Моя милая, дорогая!
Прошло десять дней, как я поговорила с тобой по телефону. С тех пор я ничего не писала. Разве это не ужасно? Последние два дня я чувствовала себя не очень хорошо, думаю, что переела леденцов, которые мне кто-то прислал из Америки, целую коробку. Я так давно их не видела, что проглотила все сразу. Папа, конечно, не одобрил бы это, но зато как было здорово.
Милая Пиа, я понимаю, что дети в школе задают тебе массу вопросов. Я писала тебе, чтобы ты выяснила, что их интересует, но у тебя, наверное, не было времени мне ответить. Мне так хочется помочь тебе. Попробую прояснить некоторые вещи. Первое. Ты помнишь, как еще задолго до поездки в Италию нас одолевали газетчики и писали массу всяких вещей. И как мы смеялись тогда над теми небылицами, которые они писали. Но найти что-то предосудительное в поведении моем или папы они не могли: мы жили ни во что не вмешиваясь, были счастливы. Им трудно было подыскать что-то заслуживающее их внимания. Но наконец они дождались того дня, когда можно написать нечто сенсационное о маме. Они сошли с ума от радости. Не знаю почему, но людей больше радует плохое, чем хорошее. Едва ли кто-то напишет о том, как многие актеры из Голливуда выступали перед солдатами, жили в тяжелых условиях, как многие из нас посещали госпитали, раздавая деньги беднякам. А вот то, что мы с папой прожили много лет вместе, а потом я уехала и захотела выйти замуж за мистера Росселлини, — это действительно интересует читателей, и репортеры стараются изо всех сил, не давая себе труда отличить правду от вымысла.
За дверями нашего дома всегда полно людей. Я пыталась держать свой адрес в секрете, но это просто. Невозможно. Молочник говорит бакалейщику, тот — своей жене, жена — парикмахеру, тот — своим детям, которые сообщают друзьям в школе, и так далее. Наш швейцар, кстати, очень мил. Маленький худенький человечек, которого мне бывает очень жаль, когда здоровенный детина, американский журналист, донимает Гаго — ему, видите ли, срочно нужно видеть меня. Журналист готов любыми путями, вплоть до вызова полиции, убрать швейцара со своей дороги. Но маленький швейцар делает все, что может.
Я не выходила из дома пять недель, потому что ; машина с фоторепортерами дежурила весь день на улице. Я взяла щенка Стромболи на террасу, которая расположена на крыше, мы гуляли, и я могла читать и принимать солнечные ванны. Мы поглядывали на них сверху вниз и немножко плевали. Плевала, конечно, я, а Стромболи это делать не в состоянии, но думаю, если бы он смог, то плюнул бы непременно. Потом, когда прошли пять недель, я никого не увидела на улице и решила, что они наконец-то уехали. Поэтому я решила выйти прогуляться. Но ровно через две секунды мне в лицо уперлась камера, и я увидела лицо и фигуру человека, снимающего меня. Я даже рассмеялась, заметив, какое счастливое у него было лицо. Представь, он ждал все это время, и вот я вышла. Светило солнце, и снимок должен был получиться первоклассный. Его шеф будет доволен, и, возможно, ему заплатят за эту работу больше обычного. Я засмеялась, подумав обо всем этом, но потом заплакала, как ребенок.
Пиа, я хочу, чтобы ты знала, что все, что болтают обо мне, — сущий вымысел. Я никогда, никогда не говорила, что отказываюсь от своего ребенка — от тебя, что мы с тобой никогда не увидимся. Почему они так пишут — не знаю. Может быть, хотят показать, какая я глупая мать или еще что-нибудь в этом роде. Я люблю тебя, Пиа, прелесть моя, и если мы сейчас долго не видимся, то это не значит, что мы не увидимся никогда. У меня здесь небольшой дом, где одна комнатка будет называться «комната Пиа», и, когда бы ты ни приехала, она будет готова для тебя. Ты увидишь, что со временем не будет выглядеть так странно то, что у тебя два дома — один с папой, другой с мамой. Мы будем повсюду ездить, потому что ты теперь большая и сможешь путешествовать как взрослая. Мы многое посмотрим. А потом я приеду в Америку, так что тебе не придется возвращаться одной. Мы сделаем это вместе.
Думаю, тебе даже понравится иметь два дома. Я не говорю, моя дорогая, что это лучше, чем один. Я понимаю, что для тебя самое лучшее — один дом с мамой и папой. Но если так не получается, то нужно постараться найти и в другом что-то хорошее. Поверь мне, это не самое страшное. Ты найдешь здесь друзей. Здесь есть английская школа, где учатся только английские дети. Ты не будешь в одиночестве. И когда у меня будет другой ребенок, ты будешь играть с ним, и мы научим его настоящему английскому языку. Мой итальянский еще хуже, чем французский, а ты знаешь, каков мой французский!
Я говорила тебе прежде, что папа есть папа, что мы не испытываем никакой ненависти друг к другу. В течение того времени, пока длится развод, нам многое надо решить. Конечно, мы и обсуждаем это, но без всякой вражды. Можно представить, как много плохого сейчас говорят о папе. Мне бы хотелось объяснить тебе, что это значит и почему говорятся такие вещи.
Пожалуйста, напиши мне. Не бойся со мной говорить так же откровенно, как с миссис Вернон. Она тебе во многом помогает, но некоторые вещи лучше услышать прямо от мамы.
Мне очень жаль, что ты испытала все это. Но жизнь так длинна, а это — только короткий мрачный период. Снова засияет солнце, и мы все будем .счастливы.
Целую, люблю, мама».
Ингрид явилась невольно виновницей провала премьеры фильма «Вулкан!», сделанного в пику Роберто, где играла Анна Маньяни. Кинотеатр «Фьямма» был переполнен. Прибыли многие журналисты. На экране появились первые титры. Но внезапно раздался какой-то треск, и экран погас. Перегорела лампочка в проекционном аппарате. Запасной не оказалось. Юноша-техник объездил на велосипеде весь Рим, чтобы достать новую. Наконец лампочку заменили, фильм начался, но Анну Маньяни поразил тот факт, что половина публики и вся пресса куда-то уходят. «Что происходит?» — спросила Анна. «Ингрид Бергман только что родила сына, — прошептал один из ее друзей. — Пресса помчалась в больницу». «Диверсия», — пробормотала Анна. Она была слишком опытной актрисой, чтобы позволить себе соперничать с новорожденным ребенком. Она с достоинством покинула зал. А премьера и фильм закончились провалом.
В то же время в другой части Рима избранной публике показывали первый вариант «Стромболи». Зрителями были несколько сотен священников и небольшая группа епископов. Этот сеанс должен был продемонстрировать, насколько изначально вдохновенный и возвышенный финал фильма имел мало общего с той версией, что наскоро сколотили в «РКО» и выпустили на экраны Соединенных Штатов.
Обычный покой и мирная обстановка родильного дома, наполненного приветливыми монахинями, уступили место настоящему бедламу. За считанные секунды итальянская пресса узнала, что момент истины наступил, и во всем доме, как тревожные гудки пожарной сирены, начали звонить телефоны. Предупрежденная Роберто о том, чего можно ожидать и как следует поступать, администрация заперла все ворота, а персонал готов был отразить натиск непрошеных гостей. Американская пресса пыталась добыть сведения любыми путями. Сотруднику «Ассошиэйтед пресс» удалось привлечь внимание одной из монахинь, которая и не подозревала о прибытии знаменитой пациентки. Когда он потребовал, чтобы та поклялась на Библии, что мисс Ингрид Бергман нет в здании больницы, монахиня ответила: «А, так вы имеете в виду Боргезе. Да, княгиня Боргезе сегодня вечером родила прелестных близнецов, но, право же, из-за этого не стоит ломать ворота».
К полуночи весь персонал, а также роженицы были обеспокоены страшным шумом. Директор вызвал наряд полиции. Вспышки ламп, вой сирен, стальные каски прибывших полицейских придали соответствующий колорит всему происходящему. Репортеры, фотографы отошли на несколько метров от здания. Поскольку стояла холодная февральская ночь, они собрали хворост в ближайшем парке и разожгли костер, У которого грелись и полицейские, и газетчики.
Директор клиники, пребывавший в ярости от всего происходящего, к утру все-таки решил, что глупо пропускать такую блестящую возможность бесплатной рекламы. Он осторожно объявил, что в пять часов вечера сможет допустить несколько человек без фотоаппаратов только в приемный покой внизу, где они смогут полюбоваться на его заведение. Это был кусок мяса, брошенный стае голодных волков. Вежливые джентльмены в тяжелых пальто гуськом вошли в помещение и, очутившись внутри, бросились в разные стороны, украдкой вынимая фотоаппараты. Их преследовали монахини и рассерженные служащие.