Моя жизнь
Шрифт:
Но срок для оформления свидетельства о рождении уже истек. Роберто пришлось самому зарегистрировать себя как отца ребенка, а обо мне было сказано: «Имя матери будет вписано позднее».
Теперь встал следующий вопрос: где и как сочетаться браком? Швеция не признавала действительным заочный развод, свершившийся в Мексике. Америка тоже. Согласно шведским законам, я все еще считалась женой Петера. Италия не разрешала гражданский брак до тех пор, пока я не получу документальных доказательств развода, выданных в Швеции. Поскольку это было невозможно, надо было вновь возвращаться к Мексике, к адвокатам. Наш большой друг Марчелло Жирози, римский кинопродюсер, вылетел в Мехико, чтобы там представлять мою сторону. Вместе с моим адвокатом он появился на брачной церемонии. Ситуация выглядела совершенно абсурдно — двое мужчин в роли жениха и невесты произносили: «Я беру тебя, Ингрид Бергман, в жены» — «Я беру тебя в мужья, Роберто Росселлини».
В деть, когда происходила эта брачная церемония, Марчелло позвонил мне, сообщив ее точное время. Мне хотелось, чтобы в тот самый момент, когда они произносили «Согласен» и «Согласна», эти слова через многие тысячи миль отозвались в нашей крохотной римской церквушке. Я уже давно выбрала эту церковь, расположенную в чудесном маленьком местечке, где рядом на причале стояла лодка.
В тот вечер я пригласила к нам нескольких друзей. Они не знали, по какому поводу приглашены. Амидеи, Феллини и Лиана Ферри думали, что, как обычно, идут в наш дом на обед. Зазвонил телефон — это был Роберто. Его, как всегда, задержали на студии. Я была почти в истерике, ведь нам надо было успеть попасть в церковь до ее закрытия. К тому времени, когда прибыл Роберто, она таки оказалась запертой. Но мы нашли другую, такую же крошечную, хорошенькую церквушку вблизи Виа Аппиа. И в ней я преклонила колени, и Роберто держал мою руку. А потом мы вернулись домой и сказали нашим друзьям, что поженились. И выпили шампанское.
Конечно, все это время я испытывала затруднения с языком. С Роберто мы разговаривали по-французски. Хотя мой французский был не очень хорош, я говорила на нем с сестрами Роберто, с его друзьями. Они, конечно, уставали от французского и переходили на итальянский. Какое-то время я терпела, а потом говорила: «Довольно, я тоже хочу понимать, над чем вы смеетесь». Поэтому им снова приходилось возвращаться к французскому, а затем они снова переходили на итальянский...
Но однажды, к полнейшему моему удивлению, я, следя за разговором, сказала себе: «Боже, я думала, они говорят по-французски, а ведь это итальянский. И я его понимаю». Я начала заниматься с Марчеллой грамматикой и постепенно разговорилась. Я никогда не брала настоящих уроков, схватывала все на слух, но, думаю, мне оказало большую помощь знание четырех языков — шведского, английского, немецкого и французского.
Я очень полюбила мать Роберто. Она была небольшого роста, носила очки с толстыми стеклами, была немножко глуховата. Я ей очень понравилась, потому что она всегда слышала мой отчетливый, сильный голос, других невесток она так хорошо не слышала. Мы стали необыкновенно близкими друзьями. Она была очаровательной, очень хорошо образованной женщиной. Когда она выходила замуж за отца Роберто, молодого красивого архитектора, с которым встретилась в Венеции, то была совсем юной. Они были очень состоятельными людьми, и отец совершенно избаловал всех четверых детей. Роберто был старшим. С ним занимались несколько английских гувернанток, обучавших его своему языку. Но результат был обратный: каждая из гувернанток возвращалась в Англию, в совершенстве владея итальянским. Роберто так и не знал ни единого английского слова.
Роберто всегда любил роскошь. Он сходил с ума от гоночных машин и стал заядлым гонщиком.
Потом, когда рано умер отец, дети, которых никто не учил, как надо зарабатывать деньги, растратили все, что им осталось в наследство.
Когда-то у семьи Росселлини был на Виа Венете огромный дом — с экипажами, слугами и многочисленными гостями. Синьора Росселлини была незнакома с половиной гостей, сидевших за завтраком или обедом. В «Санта Маринелле» царствовал тот же обычай. Очень часто я не знала, кто есть кто, и тогда мама говорила мне: «У тебя все прекрасно получается. Я-то иногда теряла терпение и убегала к маме в Венецию».
Мать Роберто была очень добра ко мне, она оказывала мне огромную помощь. Она была настоящей, убежденной католичкой, которая ходила в церковь каждое воскресенье и молилась и утром, и вечером. Когда Роберто был маленьким, он тяжело заболел плевритом. Ему пришлось перенести опасную операцию. Его мать была тогда совсем молодой женщиной — ей исполнилось двадцать восемь лет. Она пошла в церковь и дала обет, что всю жизнь будет ходить в черном, если Роберто поправится. Он выздоровел, и всю остальную часть своей жизни она не снимала черных платьев.
Мама свято верила в силу бога и церкви. У Роберто произошел грандиозный скандал с «РКО», начавшийся еще на Стромболи, когда его обвинили в том, что он не вернул часть пленки. Закончилось все тем, что Роберто подал в суд на «РКО», требуя материального возмещения и процентов с доходов, обвиняя студию также и в том, что она своей редакцией исковеркала фильм. Мать попыталась помочь ему тем единственным путем, который был ей известен. Она пошла в церковь и дала другой обет: если Роберто выиграет, она не притронется к фруктам, которые очень любила.
Мы сказали, что лучше ей забыть об этом и продолжать спокойно есть фрукты, коли она их так любит, потому что были уверены, что «РКО» процесс выиграет. Так оно и вышло. И мама, слава богу, могла спокойно есть свои фрукты.
«Надеюсь, твой ребенок станет католиком, ведь он родился и растет в католической стране», — сказала она мне однажды. Я решила, что в этом есть смысл. И ради нее я сказала «да». Сам Роберто не оказывал на меня по этому поводу ни малейшего давления. А я не видела причин, по которым стоило настаивать на лютеранском или епископальном вероисповедании для ребенка, если нашим домом была католическая Италия. Я никогда не испытывала сильных эмоций в отношении какой-либо религии. Да и Роберто тоже не был особенно религиозен. Помню, как во время Священного года он пытался въехать на своем красном «феррари» в заполненные людьми узкие улочки и, безумно раздражаясь, когда я его спрашивала: «Что происходит?», отвечал: «О! Скорее всего, тащат кого-то из этих чертовых святых». Меня это ужасно смешило. К религии он относился весьма прозаически: среди его ближайших друзей были священники и монахи. Он обожал их, любил с ними разговаривать. Он никогда не смотрел на религию свысока, не высмеивал верующих. «Я восхищаюсь людьми, у которых есть желание верить в чудеса. Их религия — в них самих», — говорил он.
В конце концов мы обосновались в громадных апартаментах из десяти комнат на Виале Бруно Буоци, где жили зимой, а летом уезжали в «Санта Маринеллу». Мне не приходилось особо много заниматься домашними делами: в доме было полно слуг. Я не должна была заботиться ни о покупке еды, ни о ее приготовлении. Мне не надо было мыть полы, убирать постель. Единственное, что оставалось на мою долю, — ходить по дому и подчищать ту пыль и грязь, которую прислуга не видела, но зато замечала я своими шведскими глазами.
Роберто, как всегда, продолжал жить как миллионер. Он продавал права то на один фильм, то на другой, добывал в одном месте кучу денег, чтобы потратить их в другом.
Роберто был со всеми великодушен и щедр. Каждый понедельник по утрам я приходила к нему за деньгами на домашнее хозяйство. «Кстати, — говорила я, — мне нужна новая пара туфель». На это он обычно отвечал: «Прекрасно. Только не покупай одну пару, купи сразу пар шесть, чтобы понапрасну не тратить времени».
Он был необычайно великодушен, когда у него были деньги, но, и не будь у него их, великодушия он бы не потерял. Он готов был снять с себя последнюю рубашку. Беда была только в том, что он мог снять ее и с кого-то другого.