Мозг стоимостью в миллиард долларов
Шрифт:
— Лицо города изменилось. Вы обратили на это внимание?
— Да, — согласился Харви. Он держал голову низко опущенной, словно даже тут, на льду, наш разговор мог быть перехвачен параболической антенной с направленным микрофоном.
— Надеюсь, что ни одно из них вы не разбили?
— Нет. Я был очень осторожен, — сказал Харви.
Мне не требовалось лишних доказательств, дабы убедиться, что полдюжины яиц, украденных у меня в лондонском аэропорту, находятся у Харви. Я ничего не сказал. Им еще доведется испытать удивление, когда они присмотрятся к этим яйцам из буфета. И у Харви, и у Фраголли
— Обменяемся за ленчем, — предложил Фраголли. И 6т души расхохотался, блеснув полным набором зубов.
Я предположил, что если кто-то наблюдает за нами с берега, это введет его в заблуждение.
— Один из вас, — продолжая улыбаться, сказал он, — отправится в Ригу.
— Поедет Демпси, — ответил Харви. — Я должен быть здесь.
— Меня не волнует, кто из вас, — заметил Фраголли. На ходу он пристроился поближе ко мне. — Завтра вы едете в Латвию. Рейс 392-й, отправление без десяти три. Остановитесь в гостинице «Рига». С вами выйдут на связь. — Он повернулся к Харви: — Вы ввели его фотографию в «Мозг»?
— Да, — кивнул Харви.
— Отлично, — одобрил Фраголли. — Человек, который найдет вас, будет знать, как вы выглядите.
— Но я-то его знать не буду?
— Конечно, так безопаснее.
— Нет, только не для меня, — возразил я. — Мне не нравится идея, что любой из ваших бездельников может обнаружить мое фото.
— Ни один из снимков не выдается просто так, — успокоил меня Харви. — Человек, который выйдет на контакт, скорее всего, будет среди пассажиров самолета.
— И как, по вашему мнению, я должен действовать? — спросил я. — Обзавестись бинтами и гипсовой шиной?
— Чем скорее ты вобьешь себе в голову, что в этой организации исключены любые ошибки, тем скорее ты расслабишься и перестанешь подкалывать меня, — нетерпеливо заявил Харви.
Поскольку эти слова, по всей видимости, были предназначены, чтобы ублаготворить синьора Фраголли, я сказал всего лишь «о'кей».
— Вам придется выучить наизусть две тысячи слов, — предупредил синьор Фраголли. — Справитесь?
— Не дословно, — слабо запротестовал я. — Слово в слово не получится.
— И не надо, — улыбнулся Фраголли. — Только формулы — довольно короткие — будут нуждаться в дословной передаче.
— Это получится, — согласился я и подумал, как им удастся раздобыть мне визу в Ригу, но спрашивать не стал.
Мы добрались до вмерзшего в лед судна. Его высокий борт украшали деревянные галерейки и иллюминаторы с занавесками. Поднявшись на борт, мы миновали груды пустых ящиков из-под пива и лимонада и услышали за собой оклик:
— Товарищ! — В голосе звучали угрожающие нотки. — Товарищ! — повторился зов снова.
— Он волнуется потому, что мы не оставили ему верхнюю одежду, — предположил Фраголли. — Тут считается некультурным заходить куда-либо в пальто.
Плавучий ресторан мало чем отличался от всех прочих аналогичных заведений. Столовые приборы, как и посуда, меню, да и сами официанты — все здесь носило марку одного и того же государственного предприятия.
Мы ели бульон с пирожками, и Фраголли рассказывал, что сегодня утром он успел продать партию поясов.
— Вы не имеете представления, до чего толковы эти русские; может, они въедливы и неискренни, но уж умны,
— Это непросто, — покачал головой Харви.
— Да, — согласился Фраголли. — Меняя спецификацию, они получают уверенность, что этот товар пойдет только им. Понимаете, эластик портится от долгого хранения. И они не хотят, чтобы их товар месяцами лежал на складах. У них очень толковое капиталистическое мышление.
— Капиталистическое?
— Конечно. Вот взять этих старушек, что продают букетики цветов на Невском. Ни один милиционер ничего им не говорит, хотя они нарушают закон. Но в свое время продавать таким образом цветы было довольно опасно. Ах, если бы я мог дать одной из этих женщин партию поясов... — Он остановился. — Я прикинул, что если продавать их по нормальной цене — а сегодня в Ленинграде ее можно поднять, самое малое, вдвое, и она будет считаться нормальной, — так вот при такой цене я мог бы уйти на покой после одного рабочего дня. Эта страна изголодалась по потребительским товарам, как Европа в 1946 году.
— Тогда почему же вы этого не делаете? — спросил Харви.
Фраголли скрестил пальцы обеих рук универсальным для России жестом, изображающим тюремную решетку и все, что с ней связано.
— Со временем все станет попроще, — заверил его Харви. — И скоро вы сможете спокойно продавать свои пояса; это у вас получается.
— В Ленинграде мне рассказали анекдот: «Пессимист — это человек, который считает, что раньше было плохо, сейчас плохо и так будет всегда. А оптимист говорит: да, раньше было плохо, плохо и сейчас, но будет еще хуже». Это житейская философия. — Фраголли развел руками.
— Так почему они с этим мирятся?
— В этой стране ребенка сразу же при рождении пеленают. С головы до ног, и он напоминает полено. Когда его распеленывают, чтобы, скажем, искупать, он кричит. Он кричит, потому что теперь его больше ничего не сковывает, ничто не контролирует. Он свободен. Но он обеспокоен. Его тут же снова пеленают, и в психологическом смысле он остается в таком состоянии до самой смерти.
— В наши дни они не так уж скованы по рукам и ногам, — возразил Харви.
— Посмотрите, например, на эту официантку, — развивал мысль Фраголли. — Она просто не может себе позволить купить нормальную одежду. У нее нет ни приличного лифчика, ни пояса.
— А мне и так нравится, — хмыкнул Харви. — Мне нравится, когда у моей бабы выпуклости с обеих сторон.
— Нон, нон! — вскинулся Фраголли. — Нет! Я бы хотел, чтобы каждая хорошенькая женщина в Ленинграде имела приличные предметы туалета.
— Мои пожелания, — продолжал упорствовать Харви, — направлены совсем в другую сторону.
Фраголли засмеялся.
Харви накрошил пирожок в бульон и стал размешивать его ложкой.
— В русском стиле, — сказал Фраголли. — Вы едите свой пирожок в русском стиле.