Можайский — 1: начало
Шрифт:
Можайский медленно поднялся из кресла.
— Любимов не с вами?
— Нет, но…
И тут из своего кресла вскочил Чулицкий:
— Моожааайский!!! — заорал он и, сжимая и разжимая кулаки, сделал шаг или два по направлению к «нашему князю».
— Любимов пропал.
Эти два слова Можайский произнес отрешенно и тут же снова уселся в кресло. Чулицкий остановился и одновременно растерянно и вопросительно посмотрел на Гесса.
— Да, — подтвердил тот. — В участке его по-прежнему нет. Никто не знает, где он.
— Приплыли. — Чулицкий отвернулся от Гесса и Можайского, разжал — на этот раз безвольно — кулаки и тоже вернулся в кресло.
Сушкин,
164
164 С 1899 года в России употреблялась (в необязательном порядке) метрическая система мер, но в данном случае «пятьдесят грамм водки» выглядят определенным анахронизмом. Обычная водочная рюмка рассчитывалась как «шкалик» — 1/200 ведра, 1/10 бутылки. Водочная же бутылка равнялась 1/20 ведра и вмещала 0,615 литра. Таким образом, рюмка (приблизительно) = 61,5 миллилитра, а вовсе не 50 грамм.
От входной двери снова понесся звонок. Правда, на этот раз он был не требовательным, не тревожным, а каким-то — как бы это сказать? — фривольным, заигрывающим. Теперь уже вздрогнули все, а не только Никита Аристархович, который, вздрогнув, едва не расплескал налитую было третью рюмку.
Отставив практически полную рюмку на стол, Сушкин снова отправился открывать.
— О! — Поколачивая шапкой по бокам, доктор, Михаил Георгиевич, втянул воздух носом, принюхиваясь к Сушкину. — Узнаю благоуханье. Солнце — прочь, и звон стаканов, вызывая на ристанье, будит даже истуканов?
Никита Аристархович — неужели его еще можно было поразить? — отшатнулся и едва не снес вешалку с одиноко висевшей на ней шинелью Гесса.
Михаил Георгиевич хихикнул:
— Ну-ну, молодой человек, будет вам!
Сушкин не поверил своим ушам: вообще-то полицейский врач был моложе его самого!
— Михаил Георгиевич! Да вы никак…
— Всего чуть-чуть, всего чуть-чуть! — доктор опять хихикнул, шагнул через порог и, бросив шапку прямо на пол, начал стягивать с себя пальто. — Но с какою, однако, пользой, посмею заметить! С какою пользой!
Сушкин наклонился, чтобы подобрать шапку, и пробормотал:
— Значит, вы один такой…
Михаил Георгиевич, освободившись и от пальто — его он тоже хотел просто швырнуть под ноги, но Сушкин, уже поднявший шапку, подхватил и пальто, — выписал плясовой крендель и, схватившись за стену, пропел:
— Адииин! Савсем адиин в пустыыынеее!
Сушкин уронил пальто и шапку. Михаил же Георгиевич, не обратив никакого внимания на это явно малозначительное с его точки зрения событие, оторвался от стены и, танцуя, поплыл по коридору в гостиную. Репортер засеменил за ним.
— О! — выписав очередное па и оказавшись в гостиной, доктор расплылся в улыбке. — Вы все уже здесь! Но позвольте… позвольте… а где же мой юный друг? Где же любезный моему сердцу поручик? Ноги зрелого мужчины юрче молодых копыт?
Чулицкий поперхнулся. Усы Кирилова снова приняли параллельное полу
— Однако! — воскликнул Саевич.
— Что за… — начал, но тут же замолчал Инихов.
Можайский вперился в доктора своим улыбающимся взглядом. Его лицо, страшное в тот миг, когда он смотрел на Гесса, стало еще страшнее. Даже Иван Пантелеймонович — вообще, как понял уже читатель, снисходительный к барским штучкам — не выдержал и отпустил не совсем понятное, но явно и не совсем приличное замечание:
— Доктор, баян на поминках рвут, а загодя все-таки плачут!
Михаил Георгиевич, удивленный столь странной, как ему показалось, встречей, застыл, икнул, сглотнул, но тут же снова расплылся в улыбке и погрозил собравшимся пальцем, в особенности адресуясь к Ивану Пантелеймоновичу:
— Не чуди, возница Марса, придержи-ка удила: от комедии до фарса лошадь явно понесла!
— Михаил Георгиевич!
— Не спешите, князь Можайский, пусть лошадка попасется! День, конечно же, не майский, но и в нем овес найдется!
— Доктор!
— Сядь, начальника опора: видишь? — дух томится водкой! А не то без разговора ты поплатишься бородкой!
Сушкин хрюкнул что-то нечленораздельное и обеими руками вцепился в столешницу: происходившее в его гостиной всё больше напоминало сцену из жизни сумасшедшего дома.
Чулицкий, как и давеча в случае с Можайским, вскочил и, сжимая кулаки, заорал:
— Шооониин! Немедленно прекратить!
Но Михаил Георгиевич только засмеялся, захлебываясь собственным смехом, а потом, увидев на столе наполненную рюмку, схватил ее, поднес к носу, понюхал и, прежде чем выпить ее содержимое, разразился очередным «куплетом»:
— О, полугар [165] , ты даришь счастье и в день прекрасный, и в ненастье!
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, но из прихожей донесся очередной звонок.
— Гости, гости! Ах, я слышу в дверце ключик: к нам является поручик!
Сушкин пошел открывать; Можайский, Чулицкий, Инихов и Гесс воззрились на дверь гостиной с опасливой надеждой: Любимов? Полковник Кирилов беспокойно заерзал в кресле. Саевич никак не переменился. Иван Пантелеймонович, которому молодой офицер явно понравился, пожевал губами, что, возможно, на его языке в данном случае тоже выражало надежду.
165
165 «Полугар» — старое название «правильной» водки. Происходит от метода определения крепости водно-спиртовой смеси — путем поджига. Если выгорала ровно полвина смеси (полугар), напиток считался соответствующим установленным для него правилам (крепость — не менее 38,3°).
Но в гостиную, опережая Сушкина, вошел не Любимов.
— Монтинин!
Штаб-ротмистр, с ног до головы заметенный снегом, запыхавшийся, с горящими алым щеками и носом и сверкающими глазами, козырнул, отдавая честь одновременно всем присутствующим — быстро, небрежно, но и не обидно.
— Прошу прощения, господа! — Иван Сергеевич вежливо подвинул доктора и взялся за графин. — Один момент буквально!
Доктор растерянно посмотрел на незнакомого ему офицера и явно замешкался с решением: разразиться очередным куплетом или обидеться? Но красивое, открытое, добродушное, даже несмотря на очевидную встревоженность, лицо штаб-ротмистра перевесило, и Михаил Георгиевич решил не обижаться.