Можайский — 6: Гесс и другие
Шрифт:
Впрочем, что теперь плакать по волосам! Вернемся лучше к рассказу Вадима Арнольдовича.
Итак, без всякой пользы потратив время на всякие предположения о причинах настойчивого желания преступников добраться до меня, мы несколько остыли и дали Вадиму Арнольдовичу возможность продолжить. Что Вадим Арнольдович и сделал.
— Талобелов поведал мне, что через него и Молжанинова проходила координация действий полиции и жандармов по обеспечению безопасности: именно Молжанинов и он расстроили многие из акций, в том числе и некоторые из тех, что наделали изрядного шуму. При этом информаторская деятельность Талобелова и Молжанинова была
Но и это, как выяснилось тут же, было всего лишь вершиной айсберга: деятельность этих господ оказалась куда шире! Но для начала я стал свидетелем вот какой сценки: в кабинет вернулся чиновник для поручений. В руке он держал какую-то бумагу.
«Нашли?» — осведомился Зволянский, протягивая руку.
«Сразу же!» — ответил чиновник, протягивая начальнику листок.
Зволянский углубился в чтение.
«Что это?» — спросил я у Талобелова, полагая, что тот может знать содержимое документа.
Оказалось, что знает:
«Инструкция к покушению», — ответил он.
«На кого?» — переспросил я, а мое сердце сжалось.
«Да на шефа вашего!»
«Можайского!»
Талобелов усмехнулся:
«Нет-нет, успокойтесь! — он похлопал меня по колену. — Вашего князя никто не собирается трогать. Можайский — всеобщий любимчик, даже… кх-ммм… революционного подполья!»
— Ну, спасибо! — его сиятельство сделал Гессу полупоклон.
— Это он так сказал, — немного смутился Гесс.
— А вы сочли необходимым передать!
Гесс смутился больше, но его сиятельство неожиданно улыбнулся:
— Ладно, Вадим Арнольдович, не берите в голову! Неисповедимы пути Господни: возможно, в этом подполье есть кто-то, с кем я обошелся недостаточно сурово!
— Скорее, — Чулицкий, ворчливо, — по обыкновению необдуманно мягко. Снисходительно. Без надлежащей выволочки. Не принимая в расчет обстоятельства. Без оглядки на возможные последствия. В общем, по-свойски, а значит — в нарушение должностной инструкции, для совести, а не общего блага, по наитию, каковое наитие, Можайский, развито у тебя не очень!
Эта тирада вызвала общий смех, причем сам Можайский не остался в стороне: Михаил Фролович хотя и не упустил случай поддеть «нашего князя», но сделал это весьма добродушно — для Михаила Фроловича, разумеется.
Когда все отсмеялись, Гесс снова взял слово:
«Не на Можайского», — сказал Талобелов.
«А на кого тогда?» — спросил я.
Талобелов ткнул пальце вверх и пояснил:
«На Клейгельса».
«На Николая Васильевича!» — ахнул я, впрочем, признаюсь, даже с каким-то облегчением…
— Считайте, — покачал головой Митрофан Андреевич, — мы этого не слышали! Ведь правда, господа: не слышали?
Мы единодушным хором подтвердили: если Гесс и обмолвился о чем-то, то это как-то прошло мимо наших ушей!
Гесс поблагодарил нас, но все же счел своим долгом пояснить — вы, читатель, понимаете, что и я, не будь такого пояснения, не стал бы об этом писать:
— Вы, господа, неверно меня поняли. Я, конечно, не имел в виду, что весть о покушении на Николая Васильевича сделала мне облегчение. Нет. Просто на фоне Юрия Михайловича [41] —
41
41 Можайского.
42
42 Поразительная наивность для полицейского. И пусть даже Вадим Арнольдович в записках Сушкина вообще предстает этаким… бессребником что ли, но вряд ли старший помощник участкового пристава, то есть человек, уже немало поработавший и повидавший, мог и в самом деле быть настолько наивным. Тем более что ряд других покушений показал всю уязвимость для террористов кого бы то ни было: высокое положение не только никого не защитило, но и ровно наоборот — стало причиной лишь более жестокого преследования с доведением дела до логичного конца! Пожалуй, всё это лишний раз свидетельствует в пользу предположения, что Никита Аристархович слишком уж увлекся в этой части своих записок, и впрямь превратив их больше в художественное произведение, нежели оставив их подлинно документальными.
— Да поняли мы, Вадим Арнольдович, поняли: шутим мы так…
Гесс еще раз выразил нам благодарность, а затем вернулся к рассказу:
— Талобелова удивило мое удивление:
«Что вас так удивляет?» — спросил он меня.
Я замешкался с ответом, так как и впрямь не находил разумных объяснений: а почему, собственно, целью заговорщиков не мог быть Николай Васильевич?
«Но почему именно он?» — все же продолжал настаивать я. — «Он-то что и кому сделал плохого?»
Талобелов поразился моим словам:
«Вы что же, серьезно это спрашиваете?»
«Да».
«Клейгельс — представитель власти. Этого достаточно. Да и потом…»
Талобелов запнулся, но я уже знал, что именно он скажет.
«… да и потом, — повторил он, — о делишках Николая Васильевича разве что немые не поговаривают!»
Я понял, что Талобелов имел в виду, и поэтому возразил даже с определенной горячностью:
«Да ведь то, что ему приписывают, находится в совсем другой плоскости! Причем здесь революция?»
«А! — отмахнулся Талобелов. — Разве вы не знаете, что для этого люда любой предлог годится?»
Я был вынужден согласиться:
«Да, пожалуй…»
Мы замолчали, вновь превратившись в слух и зрение: за стеклом события текли своим чередом.
Зволянский, наконец, закончил чтение «инструкции».
«Что вы об этом думаете?» — спросил он Молжанинова.
Молжанинов только развел руками:
«Я пытался передать через Брута: это — безумие».
«Но, как мы видим, не сработало?»
«Как видим, нет».
«Гм… вы уверены, что планы теперь не переменятся?»
«Откуда же мне знать? Твердо могу сказать только одно: теперь изменится вообще всё. Действия этого… Гесса раскрыли меня. Наивно думать, что о событиях в моем доме никто не узнает. А как их представить в нужном для меня русле, я и ума-то не приложу! Боюсь, меня уже ничто не спасет!»
Талобелов опять коснулся моего колена:
«Он прав».
«Его… убьют?» — шепотом, словно боясь, что нас услышат, спросил я.