Можайский — 7: Завершение
Шрифт:
«Изволите видеть…» — Фомич рассказывал и рассказывал: ему было что рассказать!
На каждом из кладбищ к нам обязательно присоединялись местные. В основном это были люди в возрасте: не сказать, что старики, но и первая, и вторая их молодость миновали уже давно. Лица всех были угрюмы. От каждого веяло… такой безысходностью, что волосы дыбом вставали! Все эти люди жили словно во сне: от живого воображения в них не осталось ничего — ни надежды на перемены к лучшему, ни жажды действовать, чтобы хоть что-то изменить. И я понимал их: трудно сохранить воображение и саму человечность, день за днем проживая в условиях, которые
С другой стороны, каждому было что рассказать, пусть даже все эти рассказы и были однотипными. Слушая их, я оледеневал: мое сердце сжималось, гнев — холодный, расчётливый — поднимался из самых глубин моего естества, наполняя меня какою-то глыбой арктического льда — искрящегося, острого, готового резать хотя бы и сталь! В голове отчетливо выкристаллизовалась мысль: «Ну, я вам покажу!»
Под этими «вы» я, понятное дело, подразумевал не могильщиков, а тех, кто поставил их в такие условия жизни. Тех, кто еще вчера живых людей превратил в бродящих ныне по кладбищам мертвецов.
Я принял решение: статье — быть! И черт меня побери, если это будет не лучшая из моих, когда-либо написанных, статей!
— И вы правда ее написали? — поручик нахмурился, силясь припомнить, читал ли он что-то подобное или нет, и по всему было видно, что ничего подобного он припомнить не мог. — Когда она вышла?
Сушкин пожал плечами:
— Написал. И даже не одну, а целую серию статей, но…
Сушкин запнулся, а поручик посмотрел на него вопросительно:
— Но?
— Мой собственный Листок отказался напечатать и первую. Редактор так и сказал мне: «Вы с ума сошли, Никита Аристархович!»
— Неужели так и сказал?
— Слово в слово! И ведь что самое обидное, он оказался недалек от истины. Правда, не знаю: я ли сошел с ума или мир окончательно спятил, но куда бы я ни приходил со своими бумагами, всюду меня поджидал отказ. Тогда — оставив редакторов — я напрямую обратился к владельцам изданий, но и они, едва лишь вникнув в поставленные мною вопросы, отшатывались от меня, как от безумца. И самой мягкой формой отказа, какую я встретил, были слова одного господина: «Напрасный труд: цензура не пропустит!»
— Цензура!
— Да.
— И вы…
— Это натолкнуло меня на мысль: пойти прямо в Министерство внутренних дел [47] .
— Пошли?
— Разумеется.
— И?
— Меня приняли, выслушали, приняли к прочтению написанные мною статьи, а потом… потом просто сказали, что не видят причины обращения: мол, это к ним касательства не имеет.
— Как так!
— А вот так. Я мог печатать совершенно свободно!
Поручик тряхнул головой:
47
47 С середины XIX века функции цензуры исполнялись МВД.
— Я не ослышался? Вам было дано разрешение?
— Вот именно: разрешение было дано. Но это ничего не изменило. Даже имея на руках это самое разрешение, я попусту терял время, обивая пороги сначала столичных, а затем и губернских издательств. Все словно сговорились: материал не пускать!
— Ничего не понимаю!
— Я тоже уже ничего не понимал. Но однажды нашелся
Поручик кивнул:
— Неважно. Так что же он вам сказал?
Сушкин отпил уже совершенно остывшего «грога» и поразил поручика еще больше:
— Оказалось, мою статью — самую первую — случайно увидел член Правительствующего Синода [48] . Статья ему категорически не понравилась, причем его возражения было бы трудно оспорить логически. Он попенял на то, что широкое освещение такого вопроса способно — не более и не менее — привести к ненужным возбуждению и брожению народных масс, вообще достаточно остро реагирующих на явные проявления несправедливости. А так как время ныне не самое спокойное, то лучше бы ничего подобного не делать!
48
48 Высший орган, через который осуществлялось государственное управление в Русской православной Церкви. Учрежден Петром Первым.
В чем-то он — должен согласиться — был прав. Его доводы были… разумны. Однако их бесчеловечность просто бросалась в глаза и вызвала во мне приступ того самого возмущения, о котором этот человек так беспокоился. Я решил, что дело не оставлю и, чего бы мне это ни стоило, своего добьюсь!
— Но если никто не хотел печатать, то как же…
— Просто. — Глаза Сушкина зловеще засияли. — Настолько просто, что я и сам удивился: как эта мысль не пришла в мою голову раньше?
— Не понимаю!
— Я обратился к Сугробину.
— Черт!
— Черт или не черт, но мы легко сговорились, тем более что это было и в интересах самого графа. Он дал мне денег, и я, предъявив разрешение Министерства, отпечатал статьи брошюрой в независимой типографии.
— А!
— Да.
— И эта брошюра?..
— Магазины ее не приняли, газеты объявлений о ней не поместили. Но это было уже неважно. Сугробин поставил своих людей на самых бойких углах, и люди эти всучивали мою брошюру прохожим!
— Поразительно!
— Еще бы!
— Однако, могло ли это дать результат?
Зловещий огонек в глазах Сушкина угас, репортер улыбнулся:
— Не только могло, но и дало.
— Не может быть!
— Еще как может! Уже через день от начала акции распространения брошюры мне позвонил никто иной, как лично Павел Иванович Лелянов [49] . Павел Иванович был сдержанно-вежлив, но чувствовалось, что в настроении он пребывал далеко не лучшем. Мы побеседовали по телефону, а далее — в Думе. Не могу сказать, что наша беседа носила бурный характер, но и вполне мирной назвать я тоже ее не могу. Как бы там ни было, но мне удалось убедить Павла Ивановича в своей правоте, а всё же…
49
49 П.И. Лелянов ( 1850 — 1932) — городской голова Петербурга в 1897 – 1905 годах и с 1916 года до 3 марта 1917-го. После Октябрьской революции эмигрировал во Францию.