Можайский — 7: Завершение

Саксонов Павел Николаевич

empty-line />

57.

Можайский бежал под аркадой, и думать позабыв о поджидавших его полицейских. В его голове крутилась только одна мысль: «Театр!»

В проулке, однако, никого не было: полицейские исчезли. Это еще больше встревожило Можайского, и он побежал — насколько мог — быстрее. Вот позади остались проулок, мост, опять проулок… Этот последний развернулся в небольшую площадь, а площадь тонула в грохоте высаживаемой двери.

«Проклятье!»

У театра «Сан-Гало» собралась толпа: карабинеры, агенты… карабинеры колошматили в запертую

дверь прикладами винтовок. В сутолоке, суматохе и дьявольском шуме на появление Можайского сначала никто не обратил внимания. Тогда Можайский сам, отбросив в сторону соображения конспирации, схватил за рукав показавшегося ему старшим агента и круто развернул его лицом к себе.

— Вы! — воскликнул агент, узнав Можайского. — Где вас черти носят?

— Что происходит? — спросил в свою очередь Можайский.

— Началась пальба, — ответил агент, — мы ринулись сюда, дверь поначалу была открыта… выскочили двое или трое, мы не успели их схватить… а потом дверь захлопнули! И мы не успели…

— Вы вообще ничего и никуда не успели! — рявкнул Можайский, перебивая агента. — Как ее могли захлопнуть прямо у вас перед носом?

Агент темпераментно ухватил себя за волосы и затопал ногами:

— Черт! Черт! Черт!

— Что с моими людьми?

— Не знаю!

— Молжанинов?

— Там!

— Талобелов?

— Наверное, тоже там…

— Ломайте! Ломайте же!

Удары прикладами возобновились, но дверь хотя и трещала, не поддавалась.

— У вас есть гранаты?

— Гранаты! — агент отшатнулся от Можайского. — Господи Иисусе! Зачем нам гранаты?!

— Чтобы дверь подорвать!

Агент вытаращился на Можайского так же, как мог бы вытаращиться врач из сумасшедшего дома на особенно зачудившего пациента:

— Вы спятили! Вы, русские, все ненормальные! Дай вам волю… а-а-а-х!

Что было бы, если бы русским дали волю, агент не успел договорить: неожиданно для всех театральная дверь распахнулась, да так, что сделавшие замах для нового удара карабинеры не устояли и повалились с ног. Через открывшийся проход — прямо по телам — на площадь ринулась было толпа совершенно безумного вида, но даже эти вконец обезумевшие, растерзанные, вопившие люди были вынуждены сначала остановиться, а потом и податься обратно — в холл — при виде нацеленных на них винтовок: не принимавшие участия во взломе двери карабинеры отреагировали мгновенно.

— Назад! — закричал кто-то. — Здесь целая армия!

— Вперед! — закричал агент.

И теперь уже карабинеры, растаптывая тех из своих сослуживцев, которые не успели подняться после падения, ринулись в дверь. Можайский — бледный, мрачный, еще более мрачный, чем обычно — последовал за ними.

Открывшаяся его взгляду картина поражала. Вся мебель, витрины, светильники… всё, что было в холле, оказалось разметано по сторонам, сломано, разбито, исковеркано. Каким чудом еще не занялся пожар, оставалось только гадать: повалившиеся свечи подпалили где-то бумагу, где-то — ткань, и всё это дымилось и чадило. Электрические лампы, лишившись своих плафонов, искрили нитями, шипели, выдавали разряды. Несколько человек валялись в неестественных позах: с первого же взгляда на них становилось ясно, что они мертвы.

Но хуже было то, что откуда-то из глубины здания продолжали раздаваться истошные вопли. Один

за другим гремели револьверные выстрелы. Там — где-то в глубине — шел самый настоящий бой!

— Вперед! — продолжал кричать агент.

Карабинеры, оттесняя сгрудившихся в холле людей, продвигались к лестнице на второй этаж. Агент и Можайский — за ними.

Когда лестница осталась позади и все — карабинеры, агент и Можайский — ввалились в зал, — картина изменилась. Видимых разрушений в зале не было: только некоторые кресла оказались сорванными со своих мест и выброшенными чьею-то силой в проходы. Зато от запаха пороха было тяжело дышать, а крики оглушали. Глаза тоже видели не всё и не отчетливо: по залу стелилась пороховая дымка.

— Всем прекратить огонь! — перекрикивая вопли, приказал агент.

Как ни странно, но еще только что звучавшие выстрелы смолкли. Воцарилась напряженная тишина.

— Вставать и выходить по одному!

Зал зашевелился. То там, то здесь — то ближе, то дальше — с пола начали подниматься люди. Некоторые из них отбрасывали от себя самое разнообразное оружие: от огромных тяжелых револьверов до миниатюрных вещиц, больше напоминавших странные поделки в стиле старинных дуэльных пистолетов, разве что сильно уменьшенных в размерах.

— Не может быть! — шептал Можайский, явно не веря своим глазам. — Не может быть! Что за нелепица!

— Нелепица? — агент зло посмотрел на Можайского и страшно усмехнулся. — Нелепица?

— Это всё он! — раздался вдруг вопль откуда-то со стороны. — Он!

Агент и Можайский повернулись в сторону кричавшего.

Кричал толстячок самого — при других, разумеется, обстоятельствах — благообразного вида и даже с неразбившимся пенсне на шнурке. Толстячок тыкал пальчиком себе под ноги и пятился, пятился, делая вид, что сильно взволнован. Впрочем, возможно, он и действительно был сильно взволнован, вот только выражалось это волнение так, что первой на ум приходила клоунада.

— Это он начал стрелять!

Агент и Можайский прошли между кресел.

— Гесс! — воскликнул Можайский, первым увидев распростертое в проходе тело. — Гесс!

Агент попытался остановить его, но не смог: Можайский бросился вперед и упал на колени подле Вадима Арнольдовича.

Вадим Арнольдович лежал ничком — не шевелясь и не подавая никаких других признаков жизни. В его пальто зияла здоровенная, по краям опаленная, дырка. Пальто вокруг дырки намокло от крови.

— Гесс!

Можайский перевернул Вадима Арнольдовича на спину.

— Гесс…

Лицо Вадима Арнольдовича было бледно и строго.

58.

Кто-то положил ему руку на плечо, и Можайский повернул голову, обратив к человеку лицо. Удивительное дело: всегда мрачное, теперь лицо Можайского казалось просветленным — странным образом мрачность исчезла с него, разбитые брови не хмурились, тяжелый шрам между ними не стягивал их к переносице. Не менее удивительным было и то, что вечная и потому особенно жуткая улыбка исчезла из глаз: глаза Можайского заволокла пелена, из этой пелены вытекали — крупно, без стеснения — слезы. Казалось, слезы смыли улыбку. Из страшного взгляд превратился в растерянный и беспомощный.