Можайский — 7: Завершение
Шрифт:
Но крик Вадима Арнольдовича, как, впрочем, и крики погибавшего молодого человека, тонул в захлестнувшем зал гаме. Со своих мест повскакивали все — не только Гесс! Но, в отличие от Гесса, все остальные хотя и покрикивали и повизгивали — особенно дамы, — хранили, тем не менее, нейтралитет и вмешиваться в жуткую расправу не собирались.
Когда всё кончилось, Талобелов отбросил в сторону кочергу и пальцем поманил какого-то здоровяка. Здоровяк немедленно подошел.
— Берите за ноги и понесли!
Подхватив убитого —
— Невероятно! — пробормотал Гесс, ладонью вытирая мокрый лоб.
— Это еще цветочки, — отозвался Молжанинов. — Ягодки впереди!
53.
— Княжеский переулок!
— Пуговкин!
— Тридцать тысяч!
— Есть!
— Люблинский переулок!
— Малахова!
— Сорок девять тысяч!
Перекличка шла бойко. Пример Философова охолонил сидевших в зале людей, а вид Талобелова, с головы до ног перепачканного кровью и мозгами несчастного, служил наглядным напоминанием того, что с каждым может случиться — здесь и сейчас, — прояви он излишнюю строптивость.
— Институтский проспект!
— Жженов!
— Тридцать четыре!
Жженов — высокий худой старик, старше, и прилично, самого Талобелова — удрученно вздохнул. Очевидно, названная сумма никак его не устраивала. Однако возражать он не посмел и только потоптался немного, прежде чем сесть обратно в кресло. Весь его вид, выражение его лица свидетельствовали чуть ли не об отчаянии.
— А старичок-то продешевил! — прошептал Гесс, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Он-то что сделал? — спросил, тем не менее, Владимир Львович.
Гесс ответить не успел: его, как это ни странно, опередил Молжанинов:
— Весьма примечательный старичок, смею тебя уверить! У него был внук, получивший от матери — пришлой в семье старика — дачу в Лесном. Хорошую, добротную дачу. Плюс — участок и кое-какой капиталец… Точную цифру не скажу — не знаю, — но всяко больше тридцати четырех тысяч. И вот однажды утром — как водится, спозаранку — дача сгорела. А с нею вместе и внук. Насколько мне известно, расследование по горячим следам поджога не выявило: списали на неосторожное обращение с огнем. Кухарка, мол — деревенская дура, — в растопку керосину добавила: дрова сырыми были и заниматься не хотели.
— Да ты что!
— Дурость, конечно.
Гесс, причудливый извив памяти которого внезапно оживил перед его глазами «нашего князя», ставящего в растопленный камин бутылку с керосином, невольно хихикнул:
— Всякое бывает!
Владимир Львович и Молжанинов, ничего
— У внука был собственный сын — еще совсем крошка, лет, если память не изменяет, шести. На даче его не было, поэтому в пожаре он не пострадал. Но уже через неделю и его нашли мертвым!
Владимир Львович поморщился:
— Да этому старику…
— …скорее всего, ничего не будет! — подхватил Молжанинов. — Но, как видишь, определенное возмездие и его настигло: он явно рассчитывал на большее!
— Да что за деньги тут раздают?
— Скоро поймешь!
Владимир Львович хотел сказать что-то еще, но со сцены донеслось уж очень настойчивое:
— Муринский! Я говорю — Муринский! Где вы, черт побери?
Люди в зале переглядывались, как и Талобелов, не понимая, что вызвало задержку. И вдруг с самого заднего ряда донесся истошный женский вопль. Талобелов соскочил со сцены и бросился на крик. Гесс, Владимир Львович и Молжанинов тоже поднялись на ноги и обернулись.
Кричала действительно женщина — средних лет, приятная лицом, аккуратно одетая, но к обществу явно не принадлежавшая. Ее простое происхождение и положение выдавала обувь: женщина выбежала в проход, ее длинная юбка зацепилась за ручку кресла, стали видны ботинки — дешевые, сработанные по устаревшему фасону… такие настоящие дамы не носят!
— Что? Что? Что? — доносилось со всех сторон.
Гесс вытянулся во весь рост, стараясь лучше разглядеть происходившее:
— Там человек… в кресле… Без признаков жизни!
Владимир Львович сокрушенно покачал головой: он был слишком… представителен, чтобы вставать на цыпочки, а без этого рассмотреть что-либо не представлялось возможным: взгляд упирался в спины.
Гесс же видел: Талобелов подбежал к кричавшей женщине, не слишком вежливо отодвинул ее в сторонку, прошел между креслами и склонился над неподвижно сидевшим человеком. Несколько секунд он колдовал над ним, прикладывая пальцы к шее, оттягивая веки и совершая другие понятные Гессу манипуляции, но затем выпрямился и — с задумчивым видом — вышел в проход: к женщине.
— Успокойтесь, милочка! — сказал он, и женщина перестала кричать: как отрезало. — Ничего страшного не произошло.
— Но… но… он же умер?
— Умер! — констатировал Талобелов. — Сердечный приступ.
— Вы — доктор?
— Нет.
— А как же…
— Голубушка! — Талобелов начал сердиться. — Синюшные губы, влажная кожа… Удивляюсь я вам, знаете ли!
Женщина попятилась:
— Мне? — как-то странно спросила она и сделала еще один шаг — прочь от Талобелова.
— Вам, вам! — Талобелов, в свою очередь, сделал пару шагов в направлении отступавшей. — Должно быть, он сильно мучился?