Мрачные всадники
Шрифт:
В камерах было сыро и прохладно даже летом. Шесть человек втиснуты в пространство размером два на три метра. Стены, казалось, пропитаны влагой и кишели насекомыми. Мужчины спали на тонком матрасе на железной койке, и этот матрас казался набитым камнями.
Первые несколько недель от этого матраса болело всё тело. Но через какое-то время человек начинал привыкать и уже ничего не чувствовал. Отхожее место представляло собой помойное ведро в углу, и если в камеру попадал новичок — или индеец, или мексиканец, или чернокожий — опорожнять его приходилось только
В первое же утро Партридж прочувствовал это на собственной шкуре.
Охранники в серой форме вваливались в коридор, колотили дубинками по дверям камер и кричали:
— Просыпайтесь! Просыпайтесь! Просыпайтесь, чёртовы куски дерьма! Обувайтесь! Складывайте аккуратно одеяла! Сходите в туалет! Наступил очередной прекрасный день!
Один за другим мужчины делали то, что им было сказано, и по очереди гадили в помойное ведро. В камере Партриджа находились трое мексиканцев, отбывавших срок за грабеж, мескалеро-апачи, отбывавший пожизненный срок за убийство ножом шерифа округа, и двое белых — Карузо и Чемберс.
Чемберс был рассеянным идиотом с умом семилетнего ребенка. Он изнасиловал и убил школьную учительницу в Глоубе и, похоже, даже не понимал, почему оказался за решёткой. Он просто продолжал жить.
Карузо же считал себя стрелком и грабителем банков. Он утверждал, что ездил с бандой Джеймса-младшего, но Партридж сразу понял, что это полная чушь. Единственным реальным фактом о Карузо было то, что он убил из дробовика двух безоружных шахтеров и украл их лошадей… хотя, если послушать его рассказ, это была самая крупная перестрелка на территории Юты.
Кроме того, он был крупным, злобным и опасным. И он сразу же невзлюбил Партриджа, потому что тот был настоящим преступником, членом банды Гила-Ривер — в отличие от Карузо, который умел лишь языком молоть.
И Партридж это знал, и не выказывал Карузо никакого уважения.
В большинстве камер заключенные по очереди опорожняли помойное ведро, но только не в камере № 14 — камере Карузо. Обычно это делали мексиканцы, а иногда — Чемберс.
Мескалеро время от времени вызывался добровольцем, но никто его не заставлял, даже Карузо, потому что он был суровым малым, а глаза у него горели, как угли в доменной печи.
В то первое утро Карузо сказал:
— Партридж, опорожни ведро с дерьмом.
— Ладно, — кивнул Партридж. — Сегодня — я. А завтра — ты.
Карузо решил, что это шутка.
— Не-не, это не так работает. Ты — завтра и ты — в течение следующего месяца. Так что пошевеливайся.
Партридж не стал спорить.
Он поднял ведро и швырнул его в здоровяка, заливая того фекалиями и мочой. Карузо пришел в бешенство и стал похож на большого жирного гризли с зажатыми яйцами, выскочившего из своей берлоги. Он начал замахиваться…
Партридж сумел уклониться от первых двух ударов и дважды ударил Карузо по свиному уродливому рылу. Карузо ударил его сбоку в висок, а затем отбросил от себя измазанным в дерьме кулаком. Партридж вскочил на ноги прежде, чем Карузо успел его затоптать, подтянул этого здоровенного ублюдка к себе и пнул его в
В результате он провел десять дней в карцере, или «змеином логове», как его обычно называли.
Его посадили в яму на голый земляной пол в ножных кандалах, которые были прикованы к кольцевым болтам, вцементированным в пол. Ни матраса, ни одеяла. Никакого помойного ведра. Он питался зачерствевшим хлебом и водой и жил в собственных испражнениях.
«Логово» было полно насекомых, которых привлекали разлагающиеся фекалии, и Партридж проводил практически всё время, отмахиваясь от кусачих муравьев и жуков размером с его большой палец. Единственный свет, который падал в его камеру, исходил из вентиляционного отверстия в потолке, и то только в полдень.
Когда он вышел, его перевели в другую камеру, где заключенные делили между собой работу уборщика.
Шли годы, и он становился худощавым, но тренированным от дробления камней в гравий и расчистки кустарника вдоль реки. Он работал в бригаде по производству кирпичей. Он трудился в бригаде каменотесов. Вычищал камеры после чахоточников. Он строил стены и дороги и держался особняком. Он никому не доверял и не имел друзей. Другие заключенные знали, что он был именно тем, за кого себя выдавал, — просто человеком, который хотел отсидеть свой срок и выйти на свободу.
Он несколько раз ввязывался в драки, а однажды, разбивая камни, раскроил кувалдой голову заключенному, когда этот сукин сын намекнул на возможность их близких отношений. И его снова посадили в яму, на этот раз — на тридцать дней.
Годы текли медленно — ползли, как безногие ящерицы. Но они шли.
Анна-Мария несколько раз навещала его, и он никогда не был уверен, хорошо это или плохо. Это прерывало уже привычное течение вещей; это наводило его на мысли, которые мог бы иметь человек — настоящий человек, а не пленник. Животное в клетке. А он уже не был человеком и не мог думать о таких вещах.
После пяти лет каторжного труда и лишений он понял, что едва ли когда-то был человеком. Его единственным развлечением, казалось, было доведение себя до предела возможностей и открытие всё новых и новых пределов.
Он словно играл в игры с самим собой — как долго он сможет обходиться без воды, сколько тележек с камнями он сможет перекатить без перерыва, сколько дней он сможет провести без разговоров. Как долго он сможет задерживать дыхание? Как долго он сможет держать двадцатикилограммовый камень над головой в этой палящей жаре пустыни?
И так продолжалось до тех пор, пока однажды он не обнаружил, что может выдержать наказание и боль, которые убили бы других, более слабых духом и плотью людей.
Единственное, что доставляло ему удовольствие, — это смотреть, как въезжают и выезжают грузовые повозки. Они предоставляли десяток возможностей для побега, но Партридж не позволял себе даже думать о таких вещах. Подобные мысли только сделают его заключение более невыносимым.
А потом погибла Анна-Мария. Точнее, Партридж так думал.