Мрак покрывает землю
Шрифт:
— Меня учили служить, не щадя сил.
— Служить надо не посильно, а сверх сил.
— Да, святой отец!
— Доложи, сын мой, завтра утром своему начальнику, что ты заснул в карауле.
— Я исполню это, святой отец.
— И пускай сеньор де Сегура назначит тебе наказание по заслугам.
— Слушаюсь, святой отец.
— Ты еще очень молод, учись преодолевать слабости.
Дон Лоренсо стоял, выпрямившись, с высоко поднятой головой, и глаза его светились горячей преданностью.
— Я буду поступать так, как ты велишь, святой отец.
— Идем, — сказал Торквемадо,
Чтобы попасть в храм из монастыря, нужно было пройти через двор. Была ясная, холодная, безветренная ночь. От спящего города веяло покоем. Полная луна освещала небольшую часть двора, а в глубине его царил глубокий мрак, — и там на темном фоне устрашающе чернела каменная громада нефа Сан Доминго.
Миновав двор, дон Родриго спустился по ступенькам и, подняв факел, осветил в углублении стены низкую дверь.
— Возвращайся, сын мой, — сказал падре Торквемада. — Обратно я найду дорогу сам.
— Святой отец! — промолвил дон Родриго.
Торквемада остановился.
— Прости, досточтимый отец, что беспокою тебя в такой неурочный час, но меня мучает одна вещь. Сеньор Мануэль де Охеда мой старый приятель, мы знакомы с детства. Сегодня я провел с ним вечер.
— Он был один?
— С ним было несколько его друзей. Изрядно выпив, Мануэль, — да простит меня Бог, — стал поносить святую инквизицию и тебя лично, святой отец.
Торквемада молчал. Дон Родриго стоял бледный с высоко поднятым факелом.
— Он говорил также, что сеньор Сантанхель, от имени которого он приветствовал тебя, в добром здравии. И еще, они оба, хотя и принадлежат к старинным испанским родам, поддерживают дружеские отношения с людьми иудейского происхождения…
— Это все?
— Да, святой отец.
— Остальные тоже отзывались в оскорбительных выражениях о христианской вере?
— Мануэль говорил больше всех.
— А ты?
Дон Родриго опустил голову.
— Ты говорил что-нибудь?
— Нет, я молчал.
— Не хватило смелости вступиться за веру перед богохульником или ты хотел убедиться, как далеко зашло его богохульство?
— Не знаю, просто я молчал. Что мне делать теперь, святой отец?
— Ты давно в отряде моих телохранителей?
— В октябре будет год.
— Тебе известны предписания святой инквизиции на этот счет?
— Да, святой отец.
— Итак…
— Я сделаю это, — помолчав, хриплым голосом сказал дон Родриго.
Торквемада положил руку ему на плечо.
— Я знаю, что тебя мучает, сын мой. Тебе кажется, ты предаешь друга.
— О, святой отец!
— Напротив, ты помогаешь заблудшей душе его обрести спасение. А разве не предательством было бы с твоей стороны, если бы ты утаил правду и предоставил грешнику погрязать в грехах? Разве не в том наше призвание, чтобы обращать заблудших на путь истины? Вот мы и поможем сеньорам де Охеде и де Сантанхелю. Поможем благодаря тебе.
На лице дона Родриго огорчение сменилось выражением горячей признательности.
— О, святой отец, ты снял тяжкий камень у меня с души. Нужно ли скреплять показания священному трибуналу своей подписью?
Торквемада сильней оперся о его плечо.
— Подумай, дон Родриго, нуждаются ли
— Нет. Это само собой разумеется.
— А разве не само собой разумеется, что твои показания правдивы?
— О да, святой отец! — воскликнул дон Родриго. — Правда должна восторжествовать.
— И восторжествует, — сказал Торквемада. — Да, вот еще что. Не забудь, сын мой, упомянуть в своих показаниях о том, что сеньор де Охеда одобрял убийство досточтимого Педро д'Арбуэса.
Дон Родриго заколебался.
— Отче, если память не изменяет мне, дон Мануэль не говорил ничего такого.
— Ты уверен в этом? Ведь по твоим словам, сеньор де Охеда и его начальник поддерживают дружеские отношения с лицами иудейского происхождения?
— Да, отче.
— Итак?..
Дон Родриго молчал.
— Сколько времени продолжался ваш разговор?
— Около часа.
— И ты можешь поклясться, что за все это время ни разу не упоминались события в Сарагосе? Нет? Вот видишь, значит, ты допускаешь: об этом чудовищном преступлении могла зайти речь? Припомни хорошенько, возможно, по понятным причинам сеньор де Охеда говорил не прямо, а намеками, из коих следовало, что он одобряет этот богопротивный проступок?
— Отче, может, мне изменяет память, но я в самом деле не помню…
Торквемада пристально посмотрел на него.
— Помни, дон Родриго, когда дело идет о защите веры, истинный христианин не должен останавливаться на полпути. Можешь ли ты, призвав в свидетели Бога, поклясться на кресте, что сеньор Мануэль не питает в глубине души преступной приязни к убийцам преподобного отца д'Аруэса?
— Нет, отче, не могу, — прошептал дон Родриго.
— Еще раз спрашиваю тебя: готов ли ты поклясться, что дон Мануэль не признавался открыто в этой своей преступной приязни?
— Нет, святой отец. В таких случаях нельзя полагаться на память.
— Верно, — сказал Торквемада, снова кладя руку ему на плечо. — А теперь, сын мой, иди и постарайся воскресить в памяти все, как было. Пусть она будет чиста, как твоя совесть.
Притворив дверь, Торквемада отчетливо слышал удалявшиеся шаги дона Родриго. А когда они, наконец, стихли где-то в глубине двора, он ощутил щемящее одиночество, словно оборвалась последняя нить, связующая его с жизнью.
Тут было еще холодней, чем в монастыре; в тишине, в замкнутом пространстве, темнота, казалось, заполнила собой малейшие углубления в невидимых стенах и сводах. И хотя в отдалении, перед главным алтарем, и ближе, в боковых приделах, теплились желтоватые огоньки лампадок, бледное их свечение не только не рассеивало, но как бы еще больше сгущало мрак. Подняв глаза, Торквемада постепенно начал различать контуры высоких сводов и тогда, словно эти далекие очертания были символом жизни, его покинуло чувство одиночества и потерянности. Каменные своды, безмолвие, мрак — было как раз то, что ему нужно, чего он искал; и вдруг, словно по велению свыше исполняя неотвратимое предназначение, храм огласился поначалу робкими, постепенно усиливавшимися звуками, которые, точно боевые трубы, взывали к борьбе и бдительности.