Мрак тени смертной
Шрифт:
– Почему вы так ненавидите евреев? – спросил Азеф.
Фон Пиллад удивился.
– Ты заблуждаешься, – сказал он. – Можно ли ненавидеть стул за то, что он неудобен? Или ненавидеть кочку, о которую ты споткнулся? Вы мешаете жить немецкому народу, ваша смерть – это просто плата за то, что вы стали помехой. Любить, Евно, равно, как и ненавидеть, можно только людей.
Азеф захлебнулся.
– Но мы тоже страдаем, любим, чувствуем боль, – тихо сказал он, исподлобья глядя на немца.
– Фюрер сказал, что все это ваши собственные проблемы, – покачал головой гестаповец. – И боюсь, что отныне вам всем придется с этим жить и умирать. Кстати, о смерти… Вы когда-нибудь
– Никогда, – сказал Азеф. – Конспирация требовала, чтобы такие руководители, как я, имели бесспорное алиби где-нибудь вдали от места покушения.
– В этом была ваша ошибка, – резюмировал фон Пиллад, аккуратно притушив сигарету в пепельнице. – Нельзя стоять в стороне. Задумывающие убийство должны быть подобны врачам, вид крови не должен вызывать у них содрогания.
Фон Пиллад имел право говорить так.
Сам он давно не боялся чужой крови, это кровь боялась его.
Стал рабби Исмаил ходить по небу и видит подобие жертвенника подле Престола Всевышнего. И спрашивает он Гавриила:
– Что это?
– Алтарь, – отвечает архангел.
– А какие жертвы приносятся на этом алтаре?
– Души праведников.
– А кто совершает жертвоприношения?
– Великий архангел Михаил!
Глава четвертая
Права и обязанности
Репетиция проводилась прямо в бараке.
Хор состоял из изможденных, усталых от ожидания смерти людей, и руководил ими известный Азефу человек, руководитель еврейского хора из музыкального городка Бухенвальда – Гаррик Джагута. Гаррик Джагута стоял, ожидая пока певцы лагерного хора разберут тексты. Все было, как обычно, теноры стояли на своем краю, баритоны занимали свое место, басы чистили легкие чуть позади, за нежными альтами, пению которых с удовольствием внимал сам Господь.
– Господа! Господа! – Гаррик нетерпеливо постучал палочкой по подобию дирижерского возвышения. – Начинаем!
– Пора бы уже! – хмуро буркнул руководивший лагерным оркестром рыжий вахмистр Бекст.
Был он грузен, мордаст и небрит. Форма вахмистра обтягивала его фигуру, делая ее похожей на защитного цвета грушу, поставленную на начищенные сапоги. Бекст с подозрительностью и нескрываемой злобой оглядывал хористов. По выражению лица вахмистра можно было понять, что давать певцам каких-либо послаблений Бекст не собирался.
Хористы выжидательно уставились на своего руководителя.
– С первой цифры, – нервно сказал Джагута, стараясь не смотреть в сторону вахмистра. – Прошу! – и взмахнул палочкой.
Воздайте Господу, сыны Божии,воздайте Господу славу и честь– Стоп, стоп, стоп! – Бекст рьяно ринулся в полосатые ряды небритой рыжей мордой, маленькими ржавыми от шнапса глазами высматривая нарушителя. – Ты сфальшивил сейчас, подлец!
Каждый сжался, надеясь, что обращаются не к нему.
– Ты сфальшивил! – палец вахмистра обличающе уперся в нарушителя.
– Никак нет, господин вахмистр! – у отвечавшего певца был красивый и глубокий баритон, но сейчас он лепетал, как испуганный ребенок. – Я не фальшивил! Это не я!
– Я слышал, – со злорадством сказал Бекст. – Меня не проведешь, дерьмо! У меня абсолютный слух! Вон из рядов!
У вахмистра Бекста действительно был слух. Он прекрасно играл в компаниях на губной гармонике, но вот аккордеон ему не давался, возможно, он был излишне тяжел, а быть может, инструмент этот был создан совсем не для Бекста. Вахмистр терпеть не мог, когда над ним подсмеивались, сейчас он мстил хористу, как только может мелко и ничтожно мстить истинному таланту рядовая посредственность, которая обрела над талантом внезапную власть. Посредственность всегда полагает, что ничего сложного в мастерстве нет. Так, во время представления оперы Моцарта «Дон Жуан» в Париже один развязный молодой человек стал громко подпевать исполнителям, и это мешало зрителям. Один из них, не выдержав, громко воскликнул: «Вот бестия!» – «Это вы мне?» – спросил молодой человек. «Нет, – сердечно сказал зритель. – Я имел в виду Моцарта, который мешает вас слушать». Вахмистр Бекст был из тех, кто бездарно подпевает, но требует восхищения своим призрачным мастерством. Губная гармошка, это знаете ли, тоже инструмент! Кто знает, каким инструментом пользовался бы Моцарт, не случись у него рояля!
– Вон из рядов! – сказал вахмистр и с хищной нетерпеливостью потащил хориста за шиворот.
– Господин вахмистр! Клянусь, что это не я! – певец чуть не плакал, и Азеф понимал причину его испуга. Изгнанный из хора, певец становился ненужным и отправлялся на штрафной двор.
Последняя и самая горькая неудача!
– Я сказал – вон! – загремел Бекст. – Вздумал надуть меня! Никогда ты не пел ни в какой опере, дерьмо! Ты – дерьмо! Повтори!
– Я никогда не пел в опере. Я никогда не пел в опере. Я – дерьмо, – забормотал хорист.
Вахмистр осклабился. В пустоте его бутылочных глаз загорелся живой огонек.
– Лжец! – сказал он.
– Лжец! – упавшим голосом согласился провинившийся хорист.
– И ты никогда не пел в опере?
– И я никогда не пел в опере, – безжизненным голосом повторил хорист.
Азеф узнал и его.
Господи, что делают с людьми люди!
Вчера еще многие считали бы за счастье внимать в тишине ложей несущемуся со сцены божественному голосу Соломона Беная, которого пресса иной раз сравнивала с Бат Колом, падающим на землю с хрустальных небес. Истинно божественный голос был у этого оперного певца. Бат Кол, божественный глас, о котором упоминали в многочисленных рецензиях критики и за который певцу отплачивалось корзинами цветов и аплодисментами. Из-за него теряли разум и осторожность экзальтированные поклонницы, в его уборной устраивали скандалы люди света и полусвета. «Две черных розы я принес/ и на немое изголовье/ их положил,/ и сколько слез/ я пролил с нежностью любовной./ Но тьма нема…»
Тьма нема.
– Вон, негодяй! – с важной значительностью дорвавшейся до власти бездарности сказал вахмистр Бекст. – Ты ответишь за свой обман. Клянусь, не будь я Бекст, еще сегодня ты расплатишься за все свои гнусные поползновения! Уведите его!
Тьма нема…
– Господин вахмистр, – услышал Азеф и вдруг догадался, что это говорит он сам. – Он действительно талантливый оперный певец, я не раз слушал его в Вене.
Вахмистр побагровел, и щетина на его упрямом подбородке встала торчком.