МРАКОБЕС: ВЕДЬМА

Хаецкая Елена Владимировна

7 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ГИЛБЕРТ

Горняцкая церковь в Раменсбурге небольшая, старой постройки, с плоским деревянным потолком, одиннадцатью рядами простых скамей светлого дерева, алтарь украшен тем, что подарила земля – рыжим халькопиритом, седым марказитом, грозовым галенитом, снежным баритом. Алтарная икона изображает явление девы Марии трем старателям.

Служба давно закончилась. Толстая женщина сидит на скамье, пытается глазами встретиться со взглядом богоматери на иконе, но святая дева, как нарочно, отворачивается.

Когда

рядом кто-то сел, женщина сильно вздрогнула от неожиданности.

– Бальтазар! – пробормотала она укоризненно. – Ты опять испугал меня.

В полумраке Бальтазар грустно улыбнулся ей. Когда-то Доротея была хорошенькой пухленькой девочкой с румяными щеками и почти белыми волосами. Она была очень смешлива и жизнерадостна. И очень чувствительна. Сколько он знал Доротею, вечно у нее наготове и смех, и страх, и обида, и прощение. Бальтазар, более изобретательный и любопытный, чем другие дети, подчас изводил ее страшными рассказами, и она очень обижалась. Но все равно они оставались друзьями, брат и сестра.

Теперешняя Доротея больше не смеялась.

– Ты придешь к нам обедать в воскресенье? – спросила она.

– Спасибо, – ответил Бальтазар. – Конечно, я приду.

Доротея заговорила о своей беременности, о повитухе, о предложении Катерины Харш и о предложении Рехильды Миллер, о своем страхе, об умерших детях, а под конец расплакалась.

– Эгберт не хочет об этом слушать, – добавила она, извиняясь, – а мне больше и посоветоваться не с кем.

Бальтазар молчал, чувствуя, как сжимается у него сердце. Наконец выговорил:

– Не ходи к Рехильде.

Доротея живо повернулась к нему. Слезы высохли, только на кончике носа повисла капля.

– Почему?

Бальтазар не ответил.

Доротея схватила его руку, сжала.

– Ты опять хочешь испугать меня?

Бальтазар смотрел на икону и старался забыть о том, что слышал от Тенебриуса.

С этого все начинается, думал он.

Сперва сомнения.

Потом он начинает утаивать кое-что на исповеди.

И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.

– Доротея, – выговорил Бальтазар через силу, – ты спросила моего совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.

– Почему? – совсем неслышным шепотом повторила Доротея. И он всей кожей ощутил ее страх.

– Я думаю, что Рехильда ведьма, – сказал Бальтазар. И рука Доротеи застыла в его руке.

– Откуда ты знаешь?

– Я спал с нею, – сказал Бальтазар.

– Она же замужем, – вымолвила Доротея, леденея. – Что ты наделал, Бальтазар!

Он покачал головой.

– Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был солдатом, ты не стала бы так ужасаться.

Доротея выпустила его руку и заревела, как корова. Старая, расплывшаяся, толстая.

Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок семь, когда он попросил ее руки.

Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита зарабатывала на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила

к станку. Рука у тетки была тяжелая, кормила она плохо, а доброго слова от нее и вовсе не дождешься. Рехильде было все равно, лишь бы вырваться из неласкового и бедного дома.

Медник Миллер был человеком зажиточным. Невысок ростом, хром, с седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и добр с молодой женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом прислугу, чтобы избавить от тяжелой работы. И женщина постепенно расцветала.

А когда расцвела, заскучала.

Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и к старому Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной смородины. Доротея поворчала немного, но дорогу к старику показала. Бальтазар шел и дивился про себя тому, что древний дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих пор еще жив.

У черного креста, воздвигнутого на обвалившеся Обжоре, замешкался, сотворил было краткую молитву, но и этой договорить не дали – откуда-то из кучи мусора выскочил безобразный старик в лохмотьях, заверещал, застучал ногами, начал визгливо браниться.

– Это я, Тенебриус, – сказал молодой человек и слегка поклонился. – Пришел навестить.

Старик замолчал посреди бранной фразы, прищурился, скривил рот в ухмылке.

– Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?

– Я.

– Входи, засранец.

Просеменил в сторону, показал лаз в нору, вырытую им в отвалах. Пригнув голову, Бальтазар вошел.

Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и грязной, как он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не сумели бы так загадить помещение, как это удалось одному дряхлому старцу.

Бальтазар осторожно пристроил тощий зад на бочонок, служивший креслом, но старик согнал его:

– Пошел вон, щенок. Это мой стул.

Бальтазар уселся на полу.

– Что принес? – жадно полюбопытствовал Тенебриус.

– Лепешки.

– Давай.

И впился беззубыми деснами.

– Доротея готовила? – с набитым ртом поинтересовался старик.

Бальтазар кивнул. Тенебриус захихикал.

– Небось, ругала тебя, когда ко мне собрался. Говорила, поди, что незачем ко мне таскаться, а? Пугливая, богобоязненная Доротея. Помню, как допекал ты ее в детстве. Кроткий характер был у покойной Марты Фихтеле, драть тебя надо было побольше, сироту, тогда бы вырос человеком, а не говном. Зачем приперся?

– Тебя повидать, – сказал Бальтазар.

– Мало ты див видал, пока топтал землю?

– Мало, – честно признался Бальтазар. – Самым большим дивом ты остался, Тенебриус.

Тенебриус захихикал. Затрясся всем телом. И растрепанные серые волосы старика, свалявшиеся, как шерсть у барана, затряслись.

Отсмеявшись, велел:

– Пошарь-ка на полке, что над дверью. Возьми там плошку с вином.

Бальтазар встал. Старик прикрикнул:

– Голову-то пригни, каланча, потолок мне своротишь!