Мракобесия

Царёва Наталья Алексеевна

Встретились они давно, и у обоих к тому времени уже был пройден довольно-таки большой и яркий кусок жизни – совсем даже не праведной жизни зачастую. Я не знал еще их тогда, но рассказывали, что сразу их как-то скрутила, повязала жуткая и странная общность – «любовь-вражда», та самая, когда и врозь скучно, и вместе тесно. Поначалу они как-то пытались еще устроить так, чтобы отношения их не выходили за рамки так называемых «профессиональных», но, как это всегда и бывает, ничего у них не вышло. А то, что они делали вместе (на Татьяне в основном были тексты, на Крэше – музыка, хотя порой они менялись местами или работали сообща) на самом деле было круто – до такой степени круто, что это не только сразу же признали на Стене, но и во

всех главных клубах города, да и на радио крутили одно время пару их совместных треков. И неизбежно повела-понесла бы их эта дорожка ввысь, если не на самую вершину Олимпа (это все же случается после десятилетий работы и с единицами), то уж на малые вершины данной горной цепи признания – точно. Но тут-то и обнаружилась вся загвоздка: черт знает почему эта пара совершенно не могла долгое время существовать вместе, – а группа – это, в общем-то, единый организм, и любые конфликты сказываются на работе очень болезненно. Что уж говорить о соавторстве – процессе тонком и лично для меня совершенно загадочном: наверное, мне никогда не понять, как могут вообще что-либо сотворить вместе два умных, бескомпромиссных человека, у каждого из которых свой взгляд на проблему и способы ее решения.

И все, что делали в дальнейшем Крэш и Татьяна, естественно и неизбежно приходилось на недолгие периоды их примирений. Само собой, ни о какой регулярной работе и речи ни шло. Они пытались участвовать в каких-то чужих коллективах, писаться с кем-то другим – получалось неплохо, подчас даже хорошо, но того неповторимого, до костей пронимающего, что выходило у них вместе, не было, не было и все. И они это чувствовали, конечно. Не могли не чувствовать. Со стороны это выглядело так, будто Господь разделил золотой шар таланта на две половины и отдал каждому по одной, потому что функционировать «на всю катушку», по полной, во весь голос они почему-то могли только вместе…

А на самом деле, наверное, просто, когда они принимались за работу вдвоем – на студии, а чаще даже на продымленной и стольким родной Татьяниной кухне, – неостановимо входила в их творчество, питая его совсем особой энергией, вся страшная сила их любви-вражды и недоуменная боль от невозможности быть вместе, и отчаяние, и вошедшая в грустную пословицу ревность, и как-то странно накладывалось одно на другое, перекипая, расплескиваясь по сторонам и мучаясь, и из этого котла выходили особенные, ни в кого не похожие песни – ни в Татьяну, ни в Крэша, как будто бы подкидыши, а не «дети»… О любви они, кстати, почти ничего и не писали. Как-то эта тема у них шла подспудно, контекстом, редко и глухо прорывающимися фразами вечной неудовлетворенности, раздражения, трагедии даже какой-то.

Я очень любил эти их песни – написанные совместно. На самом деле я только их и считал собственно «настоящим», «верным», что ли, пойманным, схваченным – тем, ради чего все и пишут, в общем-то, и мучаются, – из тех, кто пишет серьезно, конечно, кто поставил это себе призванием и не мыслит себя в каком-то ином качестве. И я очень любил Крэша с Татьяной, давно уже отучив себя удивляться их бесконечным скандалам, детским упрекам, обидам, мелким изменам и свинскому отношению друг к другу. В каждое их расставание было ясно, что они снова сойдутся – весь вопрос состоял лишь в том, когда и насколько.

…На Стене мне сказали, что как раз сейчас они вместе, подписали даже какой-то контракт на серию выступлений в «Карте», да вот хоть завтра можно будет их там увидеть, суббота же, а вообще пора бы уже ребятам заканчивать бегать по клубам и выходить на большие площадки – с их-то материалом, блин! Я ответил, что да, пора бы, конечно; на Стене ребята были родными, их тут все знали, ими гордились.

А вообще я не знаю ни одной мало-мальски успешной команды нашего города, которая не прошла бы обкатки Стеной. Здесь же не только пьют голый спирт и брянькают классику на гитаре, здесь встречаются все начинающие и не только музыканты города,

все, кто делает хоть что-то свое и на уровне, чуть выше любительского. Тусовка… Со своей неповторимой атмосферой, своими героями и легендами. Здорово все-таки, что она не умирает, что из тех новых, кто приходит, кто-то – остается… Единицы, но на самом деле только из них и выходят потом новые герои, легенды. Преемственность поколений, если угодно. Тот мир, что начинался за Стеной, мир мещанского быта и обывательской скверны, не умел хранить эту самую «преемственность», чем-то запредельным она была для него, а тут все происходило так естественно и само собой…

Просто, наверное, здесь собирались люди, у которых было сердце, а не кошелек в груди. И хватит об этом. Тема эта все еще слишком болезненна для меня.

А что до классики, то, когда я пришел, как раз играли тут старый-престарый летовский хит, никогда не теряющий актуальности, известный любому панку, любому рокеру и любому не-панку тоже известный…

И жестко и весело звучали здесь старые, блевотиной и кровью пропахшие слова:

Мы границы ключ переломим пополам,

А наш дедушка Ленин совсем усоп.

Он разложился на плесень и на липовый мед,

А перестройка все идет и идет по плану.

А вся грязь превратилась в голый лед, и все идет по плану!..

И, подходя к этому кругу знакомых и незнакомых, но в любом случае дорогих мне людей, во всю глотку распевающих «Гражданскую оборону», я подхватил вместе со всеми:

А моя судьба захотела на покой,

Я обещал ей не участвовать в военной игре

А на фуражке моей серп и молот, и звезда.

Как это трогательно – серп и молот, и звезда.

Лихой фонарь ожидания мотается, и все идет по плану!..

А моей женой накормили толпу,

Мировым кулаком растоптали ей грудь,

Всенародной свободой разорвали ей плоть.

Так закопайте ее во Христе, и все пойдет по плану!..

Все идет по плану, Господи. Не парься. Мы еще живые!.. Несмотря ни на какие козни врагов и дураков, несмотря на то, что каждый новый рассвет оборачивается рвотой и болью, и каждый раз все трудней и трудней продирать наутро обалдевшие глаза – мы еще живые, Господи! Пускай мы пишем стихи и песни, как будто глотая очередную порцию обрыдшего спирта, пускай мы любим так, что любовь эта страшней ненависти нашей, пускай мы не понимаем даже, кто мы и зачем это все, – но мы ведь живые, Господи!!! И это здорово, в конце-то концов!..

Все идет по плану в Стране Чудес. Все идет по…

Глава вторая

В тональности ре минор

Владислав

А ночью, под тихий гул редких автомобилей за окном и сверканье пятен фонарного света на обоях и потолке, мне опять приснилась мама и наш дом в Багрянцах, и отец, немелодично насвистывающий что-то за работой (работал он всегда много и страшно, остервенело как-то – это, видимо, у нас вообще семейное), и тетя Лёна – большая, добрая, пахнущая компотом и свежими булками, сама на свежую сдобную булку похожая, тетя Лёна, – и Женька, склонившийся над чертежами, серьезный, молчаливый, сосредоточенно откладывающий что-то по линейке на огромном листе белого ватмана.

И приснился мне большой белый дом на залитой солнцем поляне, и яблоневый сад, и некрашеная деревянная скамья, на которой я когда-то первый раз поцеловал Витку… Но самой Витки почему-то не было: ни той упрямой девчонки, что по уши была влюблена в своего соседа, и чего он черт знает почему (да не черт знает, а по младости лет, по осторожной недоверчивости, скептическому неверию в то, что возможно такое) упорно не замечал, ни стройной горделивой красавицы, что приезжала домой на каникулы позднее – как и прежде насмешливой, но невообразимо далекой и недосягаемой теперь…