Мракобесия
Шрифт:
Она ведь была старше меня на год, вдруг вспомнил я. И недостатка в крепких загорелых парнях, умных, язвительных и едких, в Багрянцах вроде бы никогда не было. Так что же заставило ее обратить внимание на вечно ободранного, мрачноватого сероглазого мальчишку, который был, конечно, не хуже, но, – будем честными сами с собой, – ведь и ничем не лучше других…
Витка, Витка… Вкус яблок из ее сада и неумелых трепещущих губ, спускающаяся на поселок ночь и гаснущие одно за другим окна в домах, кисло-сладкий, пьянящий, незабываемый вкус юности моей, детства моего сказочного, волшебного,
Только теперь не время вспоминать о нем. О маме, об отце, Женьке, вообще о доме – и уж, конечно же, об этой странной фигуре в моей жизни – Витке. Совсем, совсем не время. Почему же тогда вспоминается?
…А ведь оно, это сказочное счастливое детство, было дано нам для того, чтобы мы могли сравнивать. Чтобы, став старше, покинув наш тихий умиротворенный рай, уйдя в другую, взрослую жизнь, жизнь больших городов, переполненных вокзалов и кабаков, новеньких, с иголочки отстроенных храмов, ту самую жизнь, которой я живу теперь, мы бы просто знали, что бывает и иначе. Совсем по-другому бывает…
И некоторые из нас ломались, не выдерживали нелогичной и ничем разумным не объяснимой ненависти себе подобных, категоричного нежелания взглянуть на мир глазами другого, ясной, не замутненной и пятнышком сомнения убежденности в своей правоте. Они сходили с ума, кончали с собой или незаметно спивались – итог, в общем-то, был одним. Но они никогда не возвращались назад, вот что характерно. И они никого не приводили с собой. И на самом деле их было не так уж много: ведь все-таки нас учили противостоять этой дряни, мыслить самостоятельно и независимо, учили не доверять идеологии абсолютного большинства, идеологии целого общества.
…Вообще-то это оказалось на удивление легко – не доверять идеологии целого общества. Слишком уж лживым, слишком неестественным оно было, чтобы вызывать к себе симпатию или доверие. А поэтому оставалось только абстрагироваться, только поставить себя вне и, стиснув зубы, спокойно делать свою работу.
Как все-таки хорошо, что я точно знал, что бывает и иначе. Как все-таки хорошо, что я никогда не принадлежал этим людям целиком.
А как же Марийка?
Это другое, сам себе ответил я. Не знаю почему, но это другое, совершенно и это не в счет…
И в странном своем сонном бреду успел я еще подумать о том, что надо все-таки будет спросить у моей дорогой, не слыхала ли она чего про Янека Цуховского: все ж излишне подозрительной вышла эта наша с ним случайная встреча, мало ли что…
И не было больше за эту ночь у меня ни одной мысли, ни одного сна, ни одного воспоминания, даже самого завалящегося.
…А проснулся я от поворота ключа в замке: пришла наконец-то она, долгожданная моя Марийка, и тут же с порога бросилась готовить ужин, и, тоскливо наблюдая за ее деловитой кухонной суетой, подумал я, что удивительно все-таки, как она меня любит, и, самое главное, непонятно за что: сам у себя я никакой любви или даже симпатии давно уже не вызывал… И еще подумал я о том, что было бы со мной, если бы она вдруг решила меня бросить. А ведь запил бы, наверное. Непременно запил, по-черному, беспросветно, бессмысленно и страшно – эдак на месяца полтора… Впрочем, она меня не бросит.
–…Ты не забыл, что у нас назначено на сегодня, – полувопросительно сказала мне моя дорогая.
Вздрогнув от неожиданности, я постарался не упасть в грязь лицом:
– Я тебе, кажется, к Елене за документами съездить обещал?
– Да нет, – вздохнула Марийка, – сегодня же у Юленьки день рождения… Помнишь, я же тебе говорила: у нее в шесть собираемся. Я уже и подарок купила, часы старинные, с колокольчиками, ей должно понравиться. Чего ж ты опять забыл?
– Да не забыл я, – вяло попытался я оправдаться. – Просто не думал, что это уже сегодня…
А я ведь и вправду не забывал об этом дне рождения. Юленька эта – замечательный человек, милый и добрый, хотя и совсем не такой, как моя Марьяна – понятия не имею, почему они дружат. И бывать у нее дома радостно и приятно – такой уж это редкий, ласковый и теплый дом. И в те нечастые дни, когда Юленька созывает гостей, собираются у нее исключительно хорошие люди, весьма своеобразного толка порой, но все-таки… Элизиум, одним словом. Так почему же эта желанная, в общем-то, дата нашего семейного «выхода в свет» подкралась так неожиданно – ну просто обухом по голове?
…Я совсем потерялся с этой чертовой работой. Даже о таких редких солнечных днях умудряюсь забывать. И Марийку обижаю. Как она вообще терпит эту мою вечную беспамятность-необязательность?
– Да не расстраивайся, зай, – угадала она мое настроение. – Ты же ничего на это время не запланировал?
– Вообще-то думал в «Карту» зайти, – умудрился сдуру ляпнуть я. – Знаешь, у Татьяны с Крэшем концерт…
А вот теперь она обиделась. Отвернулась к плите, как-то по-особенному напрягши спину и плечи, что сразу становилось ясно: что-то с этой девушкой не так. Поганое что-то у нее на душе, нехорошее…
– Ну прости, лапа, ну что ты, – попытался исправить я положение, проклиная свой длинный язык и короткую память. – Не пойду я, конечно, завтра ни в какую «Карту», потом как-нибудь, успеется. Да я сам хочу увидеть твою Юленьку, чего ж ты, не веришь, что ли?
– Я тебя не принуждаю, – мертвым голосом ответила она. – Иди куда знаешь, дело твое.
– Да лапа, лапа, ну что ты! Ты же меня без ножа режешь, ну не молчи, не надо!
Развернув ее к себе, я поймал ее губы. Какое действенное все-таки средство… Уже через две минуты она и не думала сопротивляться, только откинула назад голову, зажмурив глаза, как маленькая.
– Ну не торопись, не торопись, будет еще время, погоди…
Я разочарованно оторвался от своего приятного занятия.
– Ну что, пойдем сегодня к подружке твоей?
Она кивнула.
Девочка моя недоверчивая, ненаглядная…
Солнце мое, звездочка моя в синем пустынном небе… Жаль, я не поэт, не умею написать тебе стихов о том, как ты дорога мне, о том, как скрашиваешь эту мою проклятую бесполезную жизнь. Но все ж спасибо тебе за то, что ты есть в этой жизни. Да…
– А к Елене бы ты и вправду съездил бы, не помешало б, – сказала она после паузы с кротким упреком в голосе и ласковой насмешкой в глазах.