Мстислав, сын Мономаха
Шрифт:
Край – равнины, леса – любил; люд новгородский – едва переносил, но знал: с народом князь должен жить в мире. И непонятно было только, кто над кем стоит: он над людьми или же они – над ним. От непонимания этого впадал порой Мстислав в отчаяние, хотелось ему власти – власти истинной, как у Святополка в Киеве, как у иноземных королей и императоров, но ведь великие дела всегда требуют великого терпения, и он продолжал терпеть, ждать своего часа, слушая на пирах грустные песни Олексы о родной его Суздальщине да наслаждаясь красотой каменных церквей.
…Пять лет назад внезапно приехала к нему в Новгород мать. Явилась в строгой монашеской одежде, с куколем [17] на голове, молвила, как обычно, скупо и сухо:
– Надежду имею, приютишь меня у себя, сын. Постриг приняла я, развелась с отцом твоим. Невмоготу более на его злые дела и тайные хитрости смотреть.
На
– Тоже, правитель великий твой отец! Киев Святополку отдал, Чернигов – Олегу! Укрылся в Переяславле, сидит, половцами окружённый! Двоих ханов, Итларя и Китана, заманил на переговоры и злодейски убить приказал! Всё коварством, обманом! Так скажу тебе, сын: кознями и предательствами только беду на наши головы он накличет!
17
Куколь – монашеский капюшон.
– Отец как лучше старается, – робко попытался было возразить Мстислав.
Мать резко перебила его, гневно топнув ногой в выступке [18] по дощатому полу горницы:
– Глупости не говори! Где благородство?! Где честь княжеская?! Мало того что половцы теперь мстить за ханов будут, землю Русскую разорят, крестьян невинных погубят, так ещё… Стояли когда над трупом Китана, заметила я… злорадство дикое, ненависть в лице у твоего отца… Не смогла более терпеть… Собралась, уехала, постриглась в Кёльне в обители женской… – Княгиня Гида сокрушённо качала головой и горестно вздыхала.
18
Выступки – на Руси вид женской обуви без каблука.
– И как же нам быть теперь? – Мстислав в недоумении разводил руками.
– Не прогонишь если мать, поживу здесь у тебя какое-то время. А потом… Хочу паломничеством во Святую землю путь в рай для вас, чад своих, облегчить.
В голосе княгини Гиды слышались твёрдость и воля. И страшно становилось Мстиславу за мать, но вместе с тем он и гордился ею, такой честной, твёрдой, уверенной в своей горькой правде.
Год спустя в главном храме Новгородской земли – соборе Софии, основанном князем Владимиром Ярославичем [19] , сыном великого Ярослава, – положен был в Предтеченском приделе родной Мстиславов брат – Изяслав. Девятнадцатилетний юноша пал под стенами Мурома в яростной сече с дружинами Олега. Стоял теперь над его гробом запах церковного ладана, произносились над ним скорбные молитвы, мать с исполненным немой скорби, бледным как полотно лицом долгие часы простаивала возле кирпичного аркосолия [20] с телом любимца на коленях. Мстислав вспоминал брата живого – тонкостанного, с приятной улыбкой на пухлых устах, так похожего на него и в то же время совсем иного – дерзкого, открытого, прямодушного, наивного. А ныне… Разбросала братьев и сестёр судьба в разные концы земли. Он, Мстислав, сидит в Новгороде, Ярополка отец послал в Суздаль; сестрица Марица, вчера ещё совсем маленькая девочка, выдана замуж за ромейского патриция Льва Диогена. При отце остался покуда один Вячеслав, самый младший в их большой семье, но и ему, надо думать, скоро дадут кусок в бескрайней Русской земле, и, может статься, у него, Мстислава, под боком.
19
Владимир Ярославич (1020–1052) – старший сын Ярослава Мудрого, княжил в Новгороде. Умер ещё до смерти отца.
20
Аркосолий – аркообразная ниша для установки саркофага в средневековых погребениях.
А век Изяславов оказался короток: едва успел вкусить он земных радостей, полюбоваться молодой женой, как прибрал его к Себе Всевышний. Воистину, кто ведает, какой длины путь ему отмерен на белом свете?
Князь Владимир, узнав о гибели Изяслава, не стал мстить Олегу, а, наоборот, направил к нему грамоту со словами мира. Послание это читали теперь во всех городах и весях Руси. Читали и восхищались мудростью Мстиславова родителя. Встал ибо он выше своих обид, выше ссор и междоусобиц, готов был простить Олегу смерть сына, писал: «Мы же Русской земли не погубим».
Письмо Мономаха потрясло всех, кроме княгини Гиды. Помнит Мстислав, как пришла она к нему с противнем [21] отцовой грамоты, развернула её с лицом, искажённым болью и презрением, сказала первенцу обычным своим твёрдым голосом:
– Всех обманул князь Владимир, всех пронял словес хитросплетеньем! Меня только, свою жену бывшую, не облукавить ему! Вот смотри, Г'aрольд! За каждым словом в этой грамоте, за каждой буквой одно скрывается: гордыня тяжкая! Показывает отец твой: вот насколько я выше тебя, ничтожный Олег, и вас всех, князья, бояре, смерды! Горой великой над вами возвышаюсь! Выше я обид, выше смерти! Я – мудрость сама! Я – первый! Всё лучше вашего знаю и делаю! Вот в чём, сын, скрытый смысл послания этого! Другие не поймут, но я… я твоего отца как облупленного знаю! Он и через кровь сыновнюю переступит, лишь бы в гордыне своей величаться надо всем миром!
21
Противень – копия.
Брезгливо швырнула княгиня Гида Мономахову грамоту в огонь печи, поморщилась недовольно, повела тонкими ноздрями иконописного римского носа и долго ещё в тот вечер наставляла своего первенца.
…Меж тем князь Владимир оженился вдругорядь [22] , взял в жёны боярскую дочь. Молодая славянка, синеглазая пышногрудая Евфимия родила стареющему Мономаху сыновей Юрия и Романа, а также двух дочерей. Плодовита оказалась дщерь боярская, и, судя по рассказам, отец Мстислава сильно её любил. Наладились постепенно дела у Мономаха и в семье, и во владениях его наступил мир. Это радовало, но за мать новгородскому князю становилось обидно…
22
Вдругорядь – в другой раз.
Мстислав тяжело вздохнул, потряс головой, словно пытаясь отогнать невесёлые навязчивые мысли, и обратил взор на молчаливого Олексу.
– Ну что пригорюнился, друже? – через силу улыбнулся он. – Уж Городище недалече. Учиним ныне пир по случаю охоты славной. Бояр созовём, гостей иноземных.
– Что пиры, княже? – хмуро вымолвил Олекса. – Истосковался я без дела. Уж и петь не хощется нисколь. Никудышный я песнетворец. Выброшу гусли, ни к чему они. Не для моих неумелых перстов созданы, видать. Пустил бы ты меня, Мстиславе. Везде по Руси рати идут, поганые давят, а я тут… – Он сокрушённо махнул рукой. – Хоть какое б путное дело за жизнь свою створил! Биться с Ольгом, и то ты меня не взял.
– Глупости речёшь! – сердито оборвал его Мстислав. – Успеем ещё, навоюемся, крови прольём невесть сколько! Радуйся, дурень, что в мире покуда живёт народ. Война, усобье – оно всегда людям в убыток. А поёшь ты славно, Олекса, не наговаривай на себя.
– Да где там славно! – Олекса грустно усмехнулся. – Верно, не слыхивал ты, князь, друга моего, Ходыну с Клещина озера [23] . Вот он поёт – заслушаешься!
Мстислав пожал плечами и ничего не ответил.
«У каждого – свои заботы, – подумалось ему. – Кому мечом махать, кому песни слагать, кому землю пахать, а кому и княжить».
23
Клещино озеро, иначе Плещеево озеро – на берегу его находится город Переяславль-Залесский (в совр. Ярославской области).
Вот он – князь Новгорода, почитай, второго на Руси, после стольного, города, а может, и первого, самого богатого, большого, многолюдного, князь самой обширной земли. Но может ли он встать хотя бы вровень со Святополком? Куда там – власть его ограничена боярами, мужами набольшими и нарочитыми, опоясанными златыми поясами, кои надевают они, когда выходят на вече на Ярославово дворище.
Судебную пошлину вынужден Мстислав делить поровну с вечем, заменить какого тиуна или посадника и то без согласия веча не мог. Выдавалась ему и его дружине ежегодно дань в триста гривен [24] , но из них двести должен был он отсылать отцу в Переяславль. Не князь – данник, раб, холоп. Ни в каком другом городе, наверное, не живётся князю так худо, везде он – господин, здесь же господин – Новгород, его бояре и купцы, а князь лишь послушный исполнитель их воли. Ведь даже жил Мстислав на Городище – в княжьем сельце в нескольких верстах от города. Так повелось исстари: после прадеда, Ярослава Мудрого, почти никому из князей заносчивые «вящие люди» не дозволяли селиться в хоромах на Ярославовом дворище.
24
Гривна – денежная и весовая единица в Древней Руси. Первоначально (до XII века) равнялась 410 граммам серебра. Также гривной называли украшение – золотой или серебряный обруч, носимый на шее (на «загривке»).