Мстислав, сын Мономаха
Шрифт:
Казался Мстислав сам себе маленьким, ничтожным на огромной земле, затерявшимся посреди её бескрайних просторов, не видел особенного отличия между собой и каким-нибудь нищим странником-бродягой – так же был мал в сравнении с этой необозримой равниной, подобен был песчинке, капле воды в море.
Никак не покидало Мстислава ощущение бессилия, безвластия, безнадёжности. Иногда раздражало это его, иногда ввергало в отчаяние, иногда, наоборот, делало безразличным ко всему вокруг. А потом вдруг подумалось: ведь на великой земле и правитель должен быть велик! Может, даже более велик, чем отец, чем дед его, прадед, что прожили лучшие
Понимания, близости не находил Мстислав ни в ком. Разве что Олекса был чем-то сродни ему – тоже был вечно грустен со своими песнями, всё говорил о пустоте души, о бренности бытия, тщете земного – прямо будто какой монах.
Мать? Всё мечтала о паломничестве в Иерусалим, всё поругивала отца, тем не менее без конца обменивалась с князем Владимиром грамотами, в которых давала ему советы и наставляла. Мстислав понимал, что, несмотря ни на что, мать отца по-прежнему любит и дело тут не только в заботах об общих чадах. Хоть и приняла формально Гида постриг, оставалась она, как раньше, той же матерью и княгиней, властной, требовательной, порой жёсткой.
Жена Христина? Была далека от князя, с мелочными своими заботами, вечно ленивая, сонная, неведомо откуда набравшаяся надменности. Родила Мстиславу двух дочерей, назвала их по-свейски чужими для русского человека именами – Мальфрид и Ингеборг. Хотела, наверное, чтоб имена девочек напоминали ей о навсегда оставленной родине. Едва успевала оправиться от родов – снова беременела, уже в третий раз ходила непраздной на третьем году супружества, жила больше в селе Сытино на берегу Ильмень-озера, которое отдал ей Мстислав в вено.
Туда часто наведывались иноземные гости, устраивались в их честь пиры и многодневные ловы, но Мстислава не радовали удачные охоты, отдыхал он душой только в излюбленном своём Городище за частоколом, наблюдая, как закладывают строители основание будущего собора.
…Весна в тот год выдалась поздняя, и, хотя уже заканчивался март, дни стояли морозные.
В один из таких по-зимнему холодных дней пришла к Мстиславу из Сытина весть о рождении сына – весть, радостная для князя. Уж сына ни за что не назовёт он свейским именем – ему надлежит жить и княжить в Русской земле, и может, на этих необозримых просторах.
Мстислав не мешкая тронулся в путь по санному следу. Сопровождали его, кроме гридней, посадник Павел, Олекса да боярин Ставр Годинович, человек крикливый, шумливый, извечный Мстиславов супротивник. Ехали молча, Мстислав пустых разговоров не любил. Глядя ввысь, на низкие белые облака, задевающие, казалось, за тёмно-зелёные верхушки вековых елей, он улыбался, светло было на душе. Течёт жизнь, не пустая, не бренная, как говорит Олекса, – жизнь удивительная, полная незабываемых впечатлений.
Боярин Ставр нарушил молчание:
– Скользко. Кони устали. Пора бы привал учинить. Костёр развести, вежи поставить, погреться да коней накормить. Ране вечерней в Сытине не будем.
Мстислав согласно кивнул.
Впереди заискрился скованный льдом старик Ильмень. При виде его Олекса достал из дорожного чехла гусли, ударил по струнам и пропел:
В Ильмень-озеро девица слезу обронила,В даль милого унесла ладья,В даль далёкую, в даль тёмную.Не придёт он к тебе боле, голубушка, не воротится,Славных песен не споёт.Он в могильном холмике лежит, во кургане, во степи неведомой.Догнала его калёная стрела поганая,Изронил он душу из тела.– Нашёл что петь! – сердито проворчал посадник Павел. – У князя праздник, сына Господь послал, а ты печаль в душу ему сеешь.
– Спой-ка лучше нам, друже, песнь о славных храбрах, о сечах с погаными, – предложил Ставр.
– Да какую ж такую песнь? – смущённо пожал плечами зардевшийся Олекса. – Разве знаю я что? Друг у меня есть, Ходына с Клещина озера. Вот он песнь сложит – заслушаешься.
– Про Добрыню спой, Олекса, – попросил Мстислав. – А после про Ходыну расскажешь, не впервой имя се от тебя слышу.
Олекса послушно кивнул и тонким голосом запел о битве сказочного богатыря Добрыни с семиглавым змием.
…Отвечает ей молоденький Добрынюшка:
«Ай же ты Змея проклятая!Я ль нарушил нашу заповедьАли ты, Змея, её нарушила?Ты зачем летела через Киев-град,Унесла у нас Забаву дочь ПутятичнуБез бою, без драки-кровопролитица».Не хотела отдавать ЗмеяБез бою, без драки-кровопролитица,Заводила с ним великий кровопролитный бой.Бились-ратились они тут двое суточек,А не может одолеть Змею Добрынюшка… [46]46
Отрывок из былины о Добрыне Никитиче и Змее.
Мстислав и посадник Павел хмуро переглянулись. С чего это вдруг Олекса вспомнил про Киев, зачем обмолвился о Путяте, верном Святополковом сподручнике? С чего вдруг занесло его столь далеко от Новгорода? Оба – и князь, и посадник – были достаточно умны, чтобы заподозрить в песне гусляра нечто недоброе, и потому ничего не сказали Олексе, и только Ставр, дождавшись, когда гусляр закончит петь, недовольно бросил ему:
– Думай сперва, о чём поёшь!
Олекса изумлённо вскинул густые светлые брови, но, похоже, так ничего и не поняв, промолчал.
– Ну, гусляр, теперь про Ходыну молви, – тотчас перевёл разговор на другое Мстислав. – Что он за человек?
– Ходына, княже, равно как и Боян, – великий песнетворец. Молод ещё, но поёт столь славно – залюбуешься. Великий дар Богом ему даден. Родом он, как сказывают, с Клещина озера, с малого села, был простым рыбаком. Но вот единожды зашёл в то село Боян, спел людям песни свои, и взял очарованный Ходына из рук его гусли и тоже спел. О крае родном, о людях, об озере, о реках, о птицах – обо всём, что окрест себя видел. И растрогала песнь юноши седого Бояна, прослезился он, обнял Ходыну и сказал: «Се есть великий певец». И пошёл Ходына по деревням и сёлам суздальским. Люди привечали его, кормили со стола своего, и всякий – боярин ли, смерд ли – бывал ему рад.