Мстислав, сын Мономаха
Шрифт:
– А ты, Олекса, откудова Ходыну знаешь? – спросил Ставр.
– Пришёл он как-то к нам в Суздаль, стал песни слагать славные, вельми по нраву мне пришёлся. С той поры и я вот за гусли взялся, до того отцу в скудельнице [47] помогал.
– Где ныне Ходына? – сдвинув брови, спросил певца Мстислав. – Вельми хотелось бы послушать сего гусляра.
– В Киев подался он. А может, и не в Киев. Запутанные стёжки у судьбы, много дорог на Руси, – отозвался Олекса. – Не ведаю, жив ли Ходына, нет ли. Велика Русь, долго ль человеку на ней затеряться?
47
Скудельница – гончарная мастерская.
– Да, се верно, – согласно
Привал путники учинили вокруг костров на занесённом снегом берегу Ильменя. После полудня, когда из-за озера ударили прорвавшие пелену облаков яркие косые копья-лучи, они снова тронулись в путь.
Снег искрился и слепил глаза. По щекам текли прозрачные слёзы. Всадники, стянув рукавицы, вытирали их и то и дело подгоняли неповоротливых статных коней.
Мстислав неотрывно всматривался в даль. Казалось, вот-вот замаячат уже впереди избы и усадьбы многолюдного Сытина, проплывёт перед глазами белокаменная церковь Спаса с высоченной, словно пронизывающей небо колокольней, но нет – всё тянулась по левую руку нескончаемая стена зелёного хвойного леса, а справа блестел голубой чистый ильменский лёд. И Мстислав ощутил себя неким странником-скитальцем, всё бредущим куда-то в неведомую даль, ждущим с нетерпением, когда же достигнет он желанной обетованной земли, но земля эта, которая, кажется, мелькнёт уже сейчас за поворотом дороги, на самом деле простирается где-то за тысячи, десятки тысяч вёрст, и удел странника – брести, брести без конца, покуда хватит сил.
Человеческая жизнь тоже напоминает скитание: всё идёшь, идёшь, не ведая, куда и зачем, и не можешь остановиться, застыть хотя бы на миг, оглянуться, посмотреть, окинуть взором пройденные вёрсты, ибо создан человек так, что глядит в будущее, устремляется вперёд, а то, что осталось позади, часто предаётся забвению. Спотыкаешься, совершаешь ошибки, каешься, истираешь обувь, ранишь ноги об острые камни – и всё равно идёшь дальше, упрямо, стиснув зубы, превозмогая слабости, боль, страх, отчаяние.
Ничего в жизни не даётся даром, через всё надо пройти: через стремительные реки, через поля, горы, леса, через радости, ожидания, потери близких, смерти, пожарища, потопы.
Труден путь людской на земле, а тем более трудна княжья доля – вечная борьба за власть, за возвышение, бесконечные походы, войны. В любой миг может настигнуть тебя или неприятельская стрела в грудь, или предательский удар ножа в спину, или внезапная отрава, или змеиный укус, как Олега Вещего.
…Сытино появилось как-то неожиданно, будто упало с неба или поднялось из недр земли, но Мстиславу почему-то теперь стало всё равно, близко ли оно, далеко ли, – совсем в иную сторону ушёл он в своих мыслях, словно взлетел на небеса и с великой неохотой вынужден был сейчас спускаться на землю, чтобы заняться обыденными княжескими делами.
– Слава князю Мстиславу Владимировичу! – неслись отовсюду приветственные крики.
Вокруг Мстислава и его спутников мелькали полные непритворной радости лица, красивые и безобразные. И князю подумалось: так ли уж плох здешний люд, как представлялось ему? Может, зря недолюбливает он этих горлохватов? Да, они шумны, буйны в гневе, необузданны, привыкли к вольности, но всё же как-то ближе ему, нежели по-ромейски льстивые хитрецы, коих собрал окрест себя в Киеве стрый Святополк.
И Мстислав впервые, наверное, искренне улыбнулся этим людям, столь непосредственно выражающим свои чувства, с лица его сошёл ледяной холод, и на душе как будто потеплело от этих улыбок, этих радостных криков.
В просторном, выложенном из камня тереме ожидала князя Христина с двумя маленькими, одетыми в нарядные суконные платьица дочерьми. Рядом с нею на руках кормилицы, молодой светлоглазой чудинки, тихонько попискивал новорождённый. У Мстислава дрогнуло сердце. Сын, первенец.
«Нет, никому не отдам Новгорода. Пусть мои дети, внуки здесь сидят, – пронеслось у него в голове. – Братьев родных и тех не пущу сюда».
Князь взял ребёнка на руки, подержал его, покачал, с улыбкой глянул на розовый ротик младенца. Вернув его кормилице, раздал подарки дочерям. Мальфрид подарил вырезанную из дерева искусными руками новгородского умельца большую матрёшку, а Ингеборг – игрушечного деревянного коника с густой гривой. Довольные девочки говорили с отцом по-свейски, этому языку их научила мать. Мстислав хмурил брови и укоризненно посматривал на Христину. Как-никак живут дщери на Руси, пора бы им разуметь и по-русски.
…Сына назвали Всеволодом в честь прадеда – великого князя Всеволода Ярославича. Впрочем, не так уж и знаменит был этот князь, прославили же его летописцы за то, что умел говорить, читать и писать на пяти языках. Давая младенцу имя, Мстислав вовсе не думал о своём деде, просто нравилось ему – «Всеволод», что означает: «Всем володеть». Имя как бы предвосхищало судьбу младенца – надлежало ему в грядущем княжить на этой бескрайней земле, управлять этими вольнолюбивыми непокорными людьми.
При крещении в Новгородской Софии Всеволод получил второе имя – Гавриил в честь архангела Гавриила. Вроде бы ничего необычного, любой княжеский отпрыск в ту пору имел, помимо родового славянского, второе имя, которое давалось ему в честь какого-нибудь святого, апостола или архангела. Но был в крестильном имени новорождённого скрыт тайный смысл, о котором ведал Мстислав и о котором, конечно, не могли не догадаться в Киеве. Всем ведь известно было, что крестильное имя Святополка – Михаил, и имя это получил великий князь в честь архангела Михаила, небесного архистратига, покровителя ратной славы и ангела-хранителя всех христиан, в том числе и князей. Этот архангел, как сказано было в Святом Писании, обучил людей хлебопашеству, скотоводству и ремёслам. Лик архистратига Михаила изображён был и на щитах великокняжеской дружины, и на гербе Киева. Но если патроном Святополка, его защитником на земле был архистратиг Михаил, то охранителем маленького Мстиславова сына стал отныне тоже почитаемый в христианском мире архангел Гавриил, который явился пред Девой Марией и оповестил её о грядущем рождении Христа.
Михаил – Гавриил! Киев – Новгород! Уж, наверное, произнесёт Святополк (про себя ли, вслух ли при боярах) эти имена и названия городов, произнесёт и, скривив уста от злости, с высокомерием подумает: с кем тягаться, с кем состязаться в славе, в величии вознамерился сей мальчишка Мстислав?! Ужель измыслит идти наперекор ему, всесильному киевскому князю, посмеет не подчиниться его воле?!
Но нет, знал Мстислав, что делает. Знал и шёл к своей цели, располагал к себе и купцов, и ремественников, и бояр, и клир. Снова, как и в дни праздников, как и в день своей свадьбы, вносил он вклады в церкви, раздавал милостыню убогим, не скупился, угощал простой народ. Сыпались повсюду золотые и серебряные монеты, рекой лилось вино, ломились от яств столы. Новгород ликовал, Новгород чувствовал свою силу, Новгород радовался, откровенно радовался своей вольности, своему величию; словно могучий богатырь-силач, играл железными мышцами, готовясь к бою – бою с другим силачом, силачом великим, но уставшим от яростных нескончаемых схваток, уже теряющим свои силы, но ещё далеко не обессиленным, ещё могучим и могущим многое.
Глава 3
Поздним вечером в дверь дома боярина Климы раздался негромкий стук. Слуги отперли тяжёлые замки, отомкнули засовы, и в сени вошёл высокий смуглый человек лет тридцати пяти с тонкими усами, загнутыми вниз и спускающимися до подбородка, чуть раскосыми глазами – наверное, в числе предков его были жители степей, – и без бороды. На шее незваного гостя, худой и непомерно длинной, резко выдавался острый кадык. Одет пришелец был в довольно скромный дорожный тулуп, кафтан из простого сукна, обычные поршни [48] без всякого узора и шапку из заячьего меха. Единственное, что бросалось в глаза – на каждом пальце незнакомца сверкали золотые перстни с драгоценными каменьями. На поясе его висела сабля, рукоять которой украшал большой, величиной почти с голубиное яйцо, кроваво-красный рубин.
48
Поршни – вид кожаной обуви, короткие сапоги без каблука.
Зайдя в дом, гость, как и полагалось, осенил себя крестом, после чего потребовал немедля позвать боярина.
Клима уже лёг было спать, когда ему внезапно доложили о приходе этого странного человека. Взяв в руку толстую свечу, он поспешил в сени, недоумевая, кто это пришёл вдруг к нему в столь поздний час.
Увидев нежданного гостя, Клима с тревогой вопросительно воззрился на него.
– Гляжу, Клима, обосновался ты здесь крепко, – промолвил пришелец, кривя уста в полной презрения ядовитой усмешке.