Мстислав
Шрифт:
Высокий бородатый смерд напомнил Кузьме отца. В сердце закралась грусть. Загляделся на деревню Кузьма, захотелось пробежаться по траве, а то сходить в лес за грибами или поставить силки. Деревня осталась позади, и снова потянулись пустынные берега. К Кузьме подошёл Ярослав, взяв лист, промолвил:
– Дай-кась погляжу, что нацарапал.
Сдвинув к переносице брови, прочитал, беззвучно шевеля губами, потом сказал одобрительно:
Не ошибся в те, Кузьма, твой монах-учитель.
2
Князь
По княжьему указу с паперти собора и на шумных киевских торжищах кричали голосистые бирючи, зазывая охочих людей в ополчение. Но народ ретивости не проявлял, из толпы нередко выкрикивали:
– Не люб нам Святополк, и не станем мы в его защиту!
– По его наущению Ярославовых братьев смерти предали!
– Он боярам, что на Горе, угоден, пусть они за него и идут против Ярослава!
Те разговоры стали известны Святополку, велел он позвать на думный совет ближних бояр. Пришли немногие, одни больными сказались, другие спешно из дому отлучились. Время-то смутное, кто знает, кто кого одолеет, Святополк ли Ярослава либо Ярослав Святополка, а потом поди изворачивайся.
На совет явились, не заставили себя ждать Путша с Горясером да Тальц с Еловитом. Расселись на лавке у стены рядком, стали дожидаться выхода Святополка. Заглянул в дверь воевода Блуд, увидел бояр, попятился, хотел, верно, скрыться, да его приметил Горясер, поманил:
– Почто не входишь, воевода, либо улизнуть мыслишь?
Блуд нехотя уселся на скамью напротив бояр, исподлобья взглянул на Горясера. «Вишь ты, в товарищи к себе приписывает».
Путша бороду положил на посох, сопит. Еловит Блуда пытать принялся:
– А известно ли те, воевода, в каком числе Ярослав идёт?
– Что с той известности, - буркнул Блуд.
– Надобно, чтоб люд киевский за Святополка стал, как новгородский за Ярослава.
Боярин Тальц за щёку держится, стонет. С ночи зуб разболелся, свет белый не мил.
В душу Путше страх залез, пробирает озноб. Не придётся ли ответ держать за князя Бориса? Коли Ярослав одолеет, то и спросит. Ко всему ещё Горясер со Святополком Глеба извёл.
Глянул Путша на Горясера. Лицо у того-рыжей щетиной заросло, а глаза маленькие, кровью налились.
Поспешно, хлопнув дверью, вошёл князь Святополк. Весь помятый, осунулся. Видать, ночь не спал. Поздоровался кивком и, не присаживаясь, заходил по гридне. Путша сначала водил за ним головой, потом надоело. Боярин Тальц, чтобы не озлить князя, морду в воротник уткнул, сдерживается, не стонет.
Святополк заговорил, ни к кому не обращаясь:
– Зачем киевляне призвали меня, коли не хотят нынче вступиться?
И, неожиданно остановившись перед Блудом, ткнул в него пальцем:
– Вот ты, воевода, одолеешь ли Ярославову дружину?
Блуд заёрзал на скамье.
Не дождавшись ответа, Святополк хихикнул злорадно:
– А, молчишь? То-то! Так к чему же вы меня подбили, чтоб я на княжение садился?
– Князь Святополк, - осмелился перебить его Путша, - а не лучше ль те в Польшу к королю Болеславу за подмогой поспешать? С его рыцарями воротишься и Ярослава из Киева изгонишь. Мы же на то время тоже укроемся.
– Во, во!
– передёрнулся Святополк.
– И княгиня Марыся о том же мне твердит. Ты, боярин Путша, что, сговорился с ней? А разве не ведомо те, что император Генрих сызнова на Польшу войной ходил?
– О том знаю, - ответил Путша.
– Да и то известно, как король польский германцев разбил и за Лабу переступил.
Святополк прервал боярина:
– Скликая вас, знал, что не будет мне от вас совета разумного. Я же хочу биться с хромцом Ярославом и его новгородскими плотниками. Не путляй, боярин Путша, и не мешкая отправляйся в степь, зови печенегов на подмогу. Обещай хану Боняку золото.
Путша побледнел. Мыслимое ль дело к степнякам ехать? Печенеги народ дикий, от них всякого жди. Тальц с Еловитом переглянулись, оба подумали: «Хорошо, что не в нас ткнул Святополк перстом».
– Ну, чего сидишь, боярин!
– прикрикнул Святополк.
– Либо не слышал, что велел я?
Путша подхватился, грузно переваливаясь, заспешил к выходу.
– Без печенегов не возвращайся!
– крикнул вслед Святополк и тут же повернулся к воеводе: - Ты, Блуд, вели дружине быть готовой, а вам, Еловит, Тальц да Горясер, киевлян на рать поднимать, над ними и в бою стоять будете.
И зашагал к двери. Бояре поднялись, пошли за ним.
Кузьма ночь зяб, всё жался к огню, утром угрелся, заснул. Ивашка накинул на него шубу, под голову наломал душистых еловых лап, прикрыл лицо тряпицей, чтоб гнус не жалил.
Спит Кузьма и не видит, как новгородцы ладьи на берег выволокли, катки под них стали подводить.
Вчерашнего дня, миновав Касплю-реку, добралась Ярославова рать до Смоленской переволоки. Дальше по Днепру дорога до самого Киева.
Тысяцкий Гюрята, кафтан нараспашку, по берегу ходит, своих ополченцев торопит, шумит:
– И, детушки-ребятушки, поднажми! И ещё разок!
Новгородцы и без того стараются. Каждый видит, время на зиму повернуло.
На суше ладьи неуклюжие, громадные. Облепили их новгородцы, толкают. Ярослав в одних портах и рубахе работал со всеми. С непривычки руки болели, бревном чуть ногу не отдавили. Ивашка не выдержал, сказал в сердцах:
– Не брался б ты, князь, не за своё дело. Отошёл бы подобру!
Ярослав смолчал, тут ко всему позвал его тысяцкий. Повернулся и замер от неожиданности. Рядом с Гюрятой стоял воевода Александр Попович. Был он в кафтане поверх брони, но без шапки. Белый волос лохматил ветер.