Мученик
Шрифт:
Он подошёл к двери в конце коридора и активировал комлинк.
— Кто это? — раздался голос Хармона.
— А кто, чёрт возьми, ты думаешь, это может быть? — сказал Альтман.
— Альтман? — спросил он. — Как я могу быть уверен, что это на самом деле ты?
— Давай, Хармон. Открывай.
— Нет, — ответил он. — Ты должен рассказать мне что-то, что никто, кроме тебя, кроме тебя настоящего, не знает обо мне.
Какого, он что — спятил?
— Я не знаю тебя достаточно хорошо, Хармон. Мне нечего тебе рассказать.
— Извини, — сказал он. — Я не могу открыть, —
Альтман перенабрал вызов. Когда Хармон принял его, он сказал:
— Не отключайся. Включи видеозвязь и ты увидишь, что это я.
Хармон так и сделал. Альтман увидел его взволнованное, прищуренное лицо, которое вглядывалось в него. Одной рукой он сжимал что-то на конце амулета.
— Даже не знаю, — медленно сказал он. — Видео можно и подделать.
— Ты параноик, — сказал Альтман, а потом понял: да, это именно то, кем он был. Обелиск сделал его таким. Но, вспомнил он, Хармон был ещё и верующим.
— Послушай, — быстро произнёс Альтман, — именно ты сказал мне, что твари не могут подойти близко к Обелиску, так ведь? Если это правда, то я не могу быть одним из них. Если бы я был одним из них, я не смог бы подойти так близко. Обелиск будет защищать тебя, если ты веришь в него. Во имя Обелиска, открой дверь.
Хармон посмотрел на него долгим, торжественным взглядом, который Альтман не смог истолковать; затем протянул руку и нажал кнопку, завершив видеотрансляцию. Несколькими мгновениями спустя дверь открылась. Альтман медленно зашёл внутрь, его руки были подняты.
— А, это ты, — сказал Хармон. — Хвала Обелиску.
64
— Я знал, что ты придёшь, — сказал Хармон. — Я просто знал.
У него было, заметил Альтман, чрезмерное потоотделение. Его ответы были бессвязными, интонация его голоса постоянно менялась между безразличием, угнетением и паническим криком. Он был явно не в своём уме.
— Вообще-то, я позвонил тебе и сообщил, что я иду, — сказал Альтман.
— Нет! — сказал Хармон, повысив голос. — Ты не говорил мне! Я знал!
— Успокойся, — сказал Альтман. — Откуда ты знаешь, что это именно я?
— Ты единственный, кто пришёл, — ответил Хармон, говоря это с нескромным простодушием. — Это должен быть ты, потому что ты единственный. Все остальные мертвы.
Альтман медленно кивнул. Он мог бы воспользоваться верой Хармона в Обелиск для своих целей, сообразил он. Он хотел, чтобы Хармон верил, независимо от того, во что он должен был поверить, это позволит Альтману сделать то, что ему необходимо сделать.
— Я пришёл сюда, — сказал Хармон. — Это первое место, в которое я пришёл, а потом, когда я увидел, что они не могут подойти ко мне, я понял почему. Обелиск хотел, чтобы я был здесь. Я имел обыкновение не доверять Обелиску, но я ошибался. Обелиск защищает меня. Обелиск любит меня.
— И меня, — сказал Альтман.
— И тебя, — согласился Хармон. Он потянулся и взял Альтмана за руку. Рука Хармона лихорадила, вся горела. — Ты веришь? — спросил он.
Альтман пожал плечами.
— Конечно, — сказал он. — Почему бы и нет?
— И ты понял моё сообщение? — спросил он. Хармон смотрел на Альтмана с надеждой, с явным ожиданием.
— Сообщение получено, — в итоге сказал Альтман.
Хармон улыбнулся.
— Я просил тебя собрать некоторую информацию, — сказал Альтман. — У тебя есть что-нибудь?
Хармон указал на голографический экран.
Там была серия файлов, некоторые из них Альтман уже видел, некоторых у него не было. Здесь были видеоизображения внутренней части первого батискафа, полученные после того, как он был поднят на поверхность. Фрагменты из них он видел ранее, сперва в перехваченном видео от Хеннесси, а затем позднее с наружной стороны через смотровое окно. В то время как камера делала снимки, медленно сканируя состояние батискафа, он распознал, небрежно вырисованные кровью, символы, подобные тем, что были на Обелиске. Но он также понял, что они отличались расположением или последовательностью, от тех, что образовались на Обелиске. То, в чём он раньше видел признак безумия, сейчас фактически казалось ему незаконченными расчётами и, похоже, содержит проблеск смысла.
Кроме того, здесь были анализы структуры Обелиска и его плотности, сотни исследований его передач, предположения, недоказанные теории. Здесь была информация о различных генетических кодах, которые Шоуолтер и Гут приписали сигналу и Обелиску. В конечном счете здесь было больше файлов, чем он мог прочитать — даже больше, чем он мог просто бегло просмотреть. Тысячи и тысячи страниц и изображений, часы и часы видеоматериала. Что было важно, а что нет? Что он собирается делать? С чего ему начать?
Хармон присел на полу рядом с его креслом, уставившись на Обелиск.
— Ты когда-нибудь видел нечто подобное? — спросил Хармон.
— Нет, — ответил Альтман.
— Он добрый, — сказал Хармон. — Он любит нас, я знаю. Я касался его, и в этот момент я чувствовал его любовь.
— Ты почувствовал что-то? — спросил Альтман.
— Я почувствовал его любовь! — настойчиво утверждал Хармон, теперь уже криком, раздражённый. — Он любит нас! Коснись его и ты увидишь!
Альтман покачал головой.
— Коснись его! Коснись его! — всё ещё выкрикивал Хармон.
И тогда Альтман, не зная, как ещё его успокоить, поднялся, подошёл к Обелиску, и сделал это.
То, что он почувствовал было не любовью, а нечто иное, нечто, что он вообще никогда не ощущал. Сперва это было, как если бы он испытал одновременно все галлюцинации, которые только у него случались, как если бы он испытал все переживания, какие только были у других людей, всё наложилось одно на другое. Большинство из них пересекались сами с собой, создавали своего рода ослепляющие помехи, которые в итоге саморазрушались, но после, не смотря на всё это, он мог видеть то, что ранее никогда не видел. Он мог видеть, что галлюцинации были не функцией Обелиска, а чем-то, что противопоставлялось ему, чем-то, что прочно укоренилось в его собственном мозгу. Галлюцинации пытались защитить их, но они потерпели неудачу: процесс начался. Всё, что теперь он мог сделать, это попытаться удовлетворить желания Обелиска настолько, чтобы остановить процесс, но не перестараться, чтобы не привести к полному Воссоединению. А затем, внезапно, что-то прояснилось и сквозь галлюцинации он мог увидеть мерцание самого Обелиска. Это походило на то, как если бы Обелиск изменил структуру его мозга, переделал соединения, заново проложил цепи, чтобы заставить его понять.