Муха в розовом алмазе
Шрифт:
– Да нет, вот он... – сказал я, доставая из кармана брюк синенькую коробочку.
Валерий принял ее, раскрыл и стал смотреть. Глаза его сделались резкими, губы сжались, тело утратило расслабленность прилично выпившего человека.
– Ты возьми его в руки, муха не кусается, разве только болтает всякую чушь, – усмехнулся я, довольный произведенным впечатлением.
– Нет, это все не про меня... – задумчиво проговорил Веретенников, взяв камень в руку и рассматривая его на просвет. – Предпочитаю сидеть на зарплате и под боком у жены. Не нужна мне другая жизнь. Не дамся, и не рассчитывай.
– Это
– Нет, тебе, – порозовел Валерий. – Я зарекся с тобой в истории ввязываться. Хватит с меня твоих приморских сумасшедших и мумии Хренова.
– Неужели ты сможешь удержаться от этой замечательной авантюры? – удивился я. – Этот алмаз стоит миллиард долларов! А сколько их может быть на Кумархе?
– Смогу удержаться, – кисло улыбнулся Валерий. – Запросто смогу. Потому что он не стоит моей жизни.
– Ну, как знаешь, – расстроился я. Расстроился не оттого, что друг отказался, а оттого, что он совсем другой. Не как Баламут и Бельмондо... Знает, сколько стоит жизнь, знает, что надо, а что не надо делать. Правильный, короче. Наверное, из-за этого нас и тянет друг к другу: подспудно я хочу стать правильным, а он – авантюристом.
Некоторое время мы разглядывали друг друга. Я думал, что смог бы безошибочно предсказать все события в дальнейшей жизни Веретенникова, а он тщился угадать, чем закончится завтрашний мой день.
Однако, человек предполагает, а Бог располагает. Через минуту я понял, что значительно преувеличил свою проницательность, а Валерий уразумел, что ближайшие, а может быть, и последние его дни пройдут под моей звездой или, точнее, под знаком Меркурия, покровителя авантюристов. И эти мысли пришли нам в голову сразу же после того, как лампочка, освещавшая наш стол, погасла, и через секунду мы были схвачены и обездвижены полудюжиной настырных мужиков.
Пришел я в себя в доме на диване. Поняв, что одинаково крепко связан и побит, повернул голову и на диване напротив увидел Веретенникова, бесчувственного и серого лицом. Руки его были завернуты за спину и скручены телефонным проводом. Рядом с ним стоял в задумчивости коренастый багроволицый человек. На мочке его правого уха бросалась в глаза большая, поросшая волосом, черная родинка. Постояв некоторое время, человек принялся обыскивать Веретенникова так, как будто делал это во второй или третий раз. "Алмаз ищет", – догадался я.
Человек с родинкой закончил рыться в одежде все еще беспамятного Валеры, повернулся ко мне и, увидев, что я очнулся, спросил, четко выговаривая слова:
– Где алмаз с мухой?
– Какой алмаз? – удивился я, отмечая, что бандит похож на Гошу Грачева, систематически избивавшего меня с пятого по шестой классы, избивавшего до тех пор, пока я совершенно неожиданно для себя не превратил его в отбивную котлету.
Багроволицый выдавил: "Твою-бога-душу-мать", подошел ко мне, хлестанул ладонью по глазу. Гоша тоже любил бить ладонью по глазу, особенно незаметно подкравшись сзади. Стало очень больно и если бы я мог немедленно отдать ему эту дурацкую стекляшку, то я бы, конечно, отдал. Вместо выбитого глаза ее не вставишь, а миллионером я был уже много раз и все во вред своему здоровью.
– Где алмаз
– Послушай, мужик, тебя случайно не Гошей зовут? – щуря слезящийся глаз, начал я наводить мосты и тянуть время. – Мы с тобой случайно не в одной школе учились? Ведь ты Гоша по кличке Грач?
– Нет, меня в школе Баклажаном звали, – покачал головой бандит. И выцедил:
– Ты мне, сука драная, зубы не заговаривай. Где алмаз?
Лицо его от напряжения стало фиолетово-баклажанового цвета. "Вот откуда кличка", – подумал я и начал наводить тень на плетень.
– Неужели ты думаешь, что из-за этой розовой стекляшки с такой безвкусно-низкопробной начинкой я буду терпеть боль в голове и твое паскудное общество? На столе он лежал в открытой синенькой коробочке. Приятелю моему это украшение тоже ни к чему – за минуту до того, как ты нас повязал, он от нее наотрез отказался... Ты лучше пойди, своих поспрошай. Может, кто и видел, в чей рот муха залетела.
Немного подумав, мужчина вышел из комнаты. Через минуту со двора послышались возмущенные голоса его сообщников. Разобрать о чем говорят на разбойничьей пятиминутке, мне не удалось: застонал Веретенников. Повернув голову, я увидел в его глазах боль, страх, и нечеловеческое желание запустить в меня чем-нибудь тяжелым и эффективным, таким же тяжелым и эффективным, как баллистическая ракета с разделяющимися боеголовками.
– Да не бойся ты! – посоветовал я, с трудом оторвав голову от дивана. – Я всеми своими поджилками чувствую, что все обойдется. Не сразу, конечно, но обойдется.
Веретенников не смог ответить – его закорежила ненависть ко мне. "Только-только все начинается, а он уже слюни распустил" – подумал я с сожалением. В это время голоса во дворе смолкли, и через минуту в комнату вошел Баклажан. Он подошел к Валере и сказал глухим голосом:
– Ребята видели, как ты стекляшку схавал. В твоем дерьме ковыряться желания у меня нету, да и времени тоже. Так что готовься к операции. Убить тебя сначала?
Веретенникова расперла безмолвная истерика.
– Ну, убить тебя, чтобы не мучился понапрасну? – повторил предложение краснорожий. – Или пожить подольше хочешь? Но с распоротой бурчалкой?
Веретенников с ужасом смотрел на его руки.
Сделав вывод, что его жертва не прочь расстаться с жизнью как можно позже, Баклажан проговорил, согласно кивая:
– Да, ты прав. Не буду убивать. Не гуманно это. Распорю брюхо, потом реанимашка приедет, и в московской больнице желудок тебе заштопают; а кишков я трогать не буду – вряд ли алмаз до них дошел.
В ответ на этот монолог Валерий дико задергался, захрипел. Паника, его охватившая, немедленно передалась мне, а затем и дивану, на котором я лежал – он заскрипел, завизжал пружинами. Баклажан обернулся и, увидев, что я беснуюсь, пытаясь освободиться от пут, подскочил и с размаху ударил меня кулаком в лоб. Не выдержав такого бесцеремонного обращения, мое сознание ойкнуло и тут же умчалось приходить в себя в сверкающее сверхновыми звездами черное потустороннее пространство.
Когда оно вернулось – слабое, обескураженное – Веретенников был уже накрепко привязан к своему дивану.