Мультики
Шрифт:
Мелькала унылая череда дореволюционных пейзажей рабочей окраины — точно из раскисшей глины низенькие домики, фабричные трубы, улицы с незасыхающими лужами. По дороге вместе с забулдыгой-отцом плелся пошатывающийся мальчик. Табачный дым только подчеркивал эту хмельную зыбкость походки.
— Непростой характер был у Витьки, в отца — буйный. С одноклассниками дрался, учителям дерзил, не мог усидеть до конца урока. Часто вместо школы бегал к отцу в мастерскую, там выпивал. Однажды Витька появился пьяным в классе. Трудно представить, а было ему всего десять лет. Витьку выгнали из школы, а он и рад был — все дни проводил на улице…
Крупный
— Шла империалистическая война, отца забрали на фронт, откуда он не вернулся — сгинул, — продолжал Гребенюк. — Нежданная, грянула революция — какая уж тут учеба. В голодном восемнадцатом году мать умерла от тифа…
Весь кадр занял стол с черным гробом.
— Витька остался круглым сиротой. Все время проводил в уличной компании ребят, старших по возрасту. Больше всего он боялся прослыть трусом.
Зная эту Витькину слабость, дружки часто подбивали его на неблаговидные поступки — драки, кражи. Стоило Витьке выпить, он сразу терял голову…
Возникла картина большой драки. В центре Витька Гребень размахивал кулаками. Кто-то уже лежал на земле, закрывая лицо от ударов. Слышался далекий милицейский свисток. Крики дерущихся тонули в пестром базарном гаме…
— Так он и жил: пьянство, драки да воровство. В тринадцать Витька открыл для себя грязное взрослое удовольствие…
На экране полураздетый мальчишка валялся в койке с немолодой, потасканного вида женщиной.
— Улицы, базары, притоны были его жизнью. Он позабыл, что у нормального человека бывают имя и фамилия. У него была только кличка — "Гребень". К четырнадцати годам он уже был отпетым бандитом, развратником и алкоголиком — невысокий, голова в шрамах от перенесенных черепных травм. На левой руке синела грубая татуировка, да и сами руки сплошь усеяны рубцами от частых драк. Бывало, что Витьку ловили на улицах, отправляли в приюты, в детские трудовые колонии, но он сбегал оттуда. Все шло к тому, что Витька плохо кончит…
Голос Гребенюка сменил новый рассказчик. Так звучали в старых довоенных фильмах люди пародийно интеллигентных профессий — какие-нибудь профессора консерватории с пенсне на носу. Этот тип, очевидно, символизировал представителя упаднической педагогики, бессильно опускающей руки перед трудностями, осколок отмирающей идеологии: "Настроение подростка неустойчивое, преобладает мрачность и раздражительность. Просит, чтобы его побыстрее расстреляли. Часто употребляет жаргонные и нецензурные выражения. Держится с рисовкой, развязно, без чувства дистанции. Эмоции его поверхностные, бурные, нестойкие. Крайне обидчив, упрям. С увлечением рассказывает о драках "стенка на стенку", как его, пьяного, боялись даже взрослые. Бравируя, предлагает принести ему водки, чтобы он доказал, что может выпить целую бутылку, не отрываясь. Откровенничает о своих амурных похождениях, заявляет, что его интересуют лишь драки, женщины и спиртное. Можно утверждать, что Гребенюк Виктор педагогически запущен и страдает психическим отклонением — истерией. Тяжесть совершенного им проступка не предполагает снисхождения…"
"Если только карать — значит толкать человека в пропасть неверия, озлобления, превращать "стихийного"
Прозвучал мотив "Нашего паровоза". Вместо картинки показался черный кадр с титром: "На следующее утро…"
В камере, где сидел Витька Гребень, появился тот самый гражданин во френче, Арсений Витальевич Сухово. В руке у Сухово был чемодан.
Удивленное лицо Витьки Гребня сменил титр:
"Интересно, а что у него в чемодане?"
Разумовский бренчал голосом какой-то фокстрот времен нэпа, довольно точно имитируя таперское пианино.
"О, клево! — передал титр слова Витьки Гребня. — Синема! Лафа!"
Судя по картинке, Сухово принес с собой "волшебный фонарь". Под бряцанье расстроенных клавиш Арсений Витальевич угостил Витьку папиросой, сам закурил. От той же спички оживил и фонарь. Рассеянное пятно света озарило стену. Витька свесил ноги с нар, наклонился вперед, чтобы получше разглядеть дымные химеры на стене камеры.
На поверхности немого кино образовалась новая проекция — уже третья по счету. Потом волшебный фонарь Сухово выдвинулся на первый план.
В изобразительной манере дореволюционного детского альманаха рассказывалась история барчука Арсения. На экране возникли плоские картонные фигурки, как из книжек-раскладушек, приводимые в движение скрытым рычажком.
"Мальчикъ по имени Арсенiй — настоящий бсенокъ!"
Белокурый барчук в матроске зло улыбался, обнажая мелкие, как колотый сахар, зубки. На шее висел полосатый барабан. Рычажок оживил Арсения — барчук ударил палочками.
"Онъ утопилъ кошку Лизу, замучил благо и прелестнаго кролика Бобби!"
Рычажок отодвинул кустик, открывая два жалких звериных трупика.
Кукольная кружевная дамочка одинаковым механическим движением подносила к порозовевшим щечкам пышный веер:
Mam'an: "Какой ужасъ! Онъ у насъ такой непослушный!"
Приставным шажком — двигалась только одна нога — вышел строгий усатый мужчина в сюртуке и клетчатых панталонах. Он курил длинную трубку:
Papa: "Дорогая, я знаю, что длать! Ему поможетъ знаменитый педагогъ Дмитрiй Федоровичъ Книппенъ и его волшебный фонарь!"
Согнувшись, как раздавленный окурок, Витька Гребень наблюдал за детством мальчика Арсения…
Еще раньше, чем мне предстал Книппен, с моим сознанием произошло странное помрачение. Возможно, этому поспособствовали голосовые кульбиты Разумовского: множащиеся голоса педагогов — в юности и зрелости, мелодии и прочие звуковые эффекты — все вместе они резко поместили меня в странный кокон, за пределами которого бушевал жестокий вестибулярный хаос. Стоило повернуть голову от экрана или же чуть изменить наклон туловища, к примеру посмотреть под ноги, как сразу извне наваливались невозможные тошные центрифуги.