Мультики
Шрифт:
Картинка раздвоилась. Ольга Викторовна снова рассказывала Разумовскому о запущенном подростке Германе.
"Да… Хорошо… — Разумовский почесал подбородок. — Оленька, а что за семья у него, ты знаешь?" — "Семью нельзя назвать "неблагополучной". Отец — инженер, мать — экономист. Мальчик — единственный ребенок в семье". — "Это многое объясняет. Издержки воспитания. Герман рос эгоистом…" — сделал глубокомысленный вывод Разумовский. — "Родители переехали на новое место жительства из маленького города. Воспитанием ребенка не занимались. Улица взяла Германа в оборот. Он сразу попал в дурную компанию. Вначале принимал участие в мелких грабежах, а потом дошел и до
Разум Аркадьевич набрасывал пальто, влезал в ботинки, снимал с вешалки шляпу. На полу стоял большой черный чемодан с проектором.
Уже в следующем кадре Разумовский с чемоданом в руке топтался на пороге изолятора. Из-за двери доносилось пение Германа: "Где-е-то гитара звенит!.."
"Он там", — шепнула Ольга Викторовна Разумовскому. — "Слышу…" — Разум Аркадьевич вроде набрался решимости и толкнул белую дверь изолятора. — "Ни пуха…" — пожелала ему Ольга Викторовна. — "К черту… — бросил через плечо Разум Аркадьевич, затем шагнул в пространство комнаты: — Здравствуй, Герман!"
Песня про птицу оборвалась. Я увидел стены в васильках и колокольчиках, кровать, детский столик, игрушки на полу. Комната была воспроизведена почти без помарок, разве что этажерка с книгами у Бориса Геркеля стояла возле окна, а не рядом с кроватью.
— Лицо Германа было испуганным — визит незнакомца застал его врасплох. Мальчишка сидел на подоконнике возле открытого в черноту окна. В загадочной обстановке комнаты позерство Германа поубавилось…
Я живо вспомнил охватившую меня неясную робость перед необъяснимой пустотой, когда вытянутая рука тщетно шарила в поиске стены…
— Разумовский приветливо сказал: "Давай знакомиться, Герман, меня зовут Алексей Аркадьевич". — Мальчишка уже справился со страхом. С дерзкой усмешкой смотрел он на вошедшего. И учителю тоже хватило одного взгляда, чтобы понять, что за фрукт перед ним: невысокий, плотного спортивного сложения паренек. С первой минуты Разумовский вычислил, что с Германом будет непросто — наглый, беспринципный, уповающий лишь на кулаки, донельзя развращенный подросток. Диагноз очевиден, но каким будет лечение?..
Ровный повествовательный тон Разума Аркадьевича изменился, в нем завелись скрипучие нотки неудовольствия:
— Разумовский поначалу совершенно не впечатлил Германа. Еще бы — доброе, уставшее, в морщинах лицо, чуть растерянная детская улыбка, легкая сутулость, старенький костюм, потертый галстук, и ко всему в придачу — едва заметная хромота…
Слова о "едва заметной хромоте" были произнесены на повышенных злых тонах, словно Разум Аркадьевич хотел, чтоб я хорошенько усвоил на будущее, как именно следует отзываться о его недуге…
— Да, этот нескладный Разумовский производил впечатление не воспитателя, а безобидного романтичного чудика, над которым так и тянет безнаказанно поиздеваться…
Все, что говорил Разумовский, была чистая правда, хоть и высказанная своими словами. Но от этой правды мне стало здорово не по себе. Я, холодея, осознал две вещи: ничто не укрылось от Разума Аркадьевича; и второе — он, как и Алешка Разум из диафильма, чудовищно злопамятен.
Разумовский уже не скрывал своего раздражения:
— А отчего бы не поиздеваться? Человек-то немолодой, с виду физически слабый, по характеру явно мягкий, безропотный. В такого, кажется, плюнь, а он только утрется.
— Говорит вежливо, через слово "извините" да "пожалуйста". А ведь, между прочим, Разумовский мог бы сказать наглому щенку: "Герман, первое впечатление ох как обманчиво!" Да-а-а, Разумовскому стоило бы обидеться! Что вообще этот самоуверенный… — Разумовский поискал слово пообиднее, — недомерок мог знать о трудной горькой судьбе Разума Аркадьевича, о его большом педагогическом пути! Боксом он занимался! Па-а-думаешь! Ведь этому коротышке с кулаками было невдомек, что за кажущейся внешней кротостью давешнего Алешки Разума скрывались сильный характер и гордый дух! — Голос Разумовского клокотал. Казалось, он вообще с трудом сдерживает себя, чтобы не врезать мне по беззащитному затылку диапроектором.
Я оглянулся. Разумовский с бешеной рукой на поворотном колесике напоминал сатанинского шарманщика. Эта рука будто вворачивала в меня огромный острый шуруп. Тускло освещенное проектором узкое лицо Разумовского переливалось железными бликами потустороннего зла.
Если бы у меня сохранился голос, я бы закричал от ужаса. Странно, из моей головы точно ветром выдуло, что я крепкий пятнадцатилетний парень, что у меня второй разряд по боксу. Но я успел отметить: прежде меня испугался мой двойник из диафильма. Именно его, нарисованный художником Геркелем, страх передался и мне, точнее, он сделался общим на нас двоих, связал нас одной кровеносной и нервной системой, причем ведущим организмом был тот второй Герман, а я сам был ведомым и вторичным.
Разумовский определенно был доволен результатом. Клекот в его голосе пошел на убыль.
— Разум Аркадьевич догадался, что Германа испугала пустота за окном — она никак не укладывалась в его понимании. Как такое может быть, где же стена?! Объяснять, что за пределами комнаты нет ничего вообще, было преждевременным. Мальчишка пока не мог уяснить, что находится в месте, которого нет! Поэтому учитель благородно не стал тыкать Герману, что он никакой не боксер, а жалкий трусишка. Зачем указывать человеку на его слабости? "Давай закроем окно, — ласково предложил Разумовский. — В детстве у меня было прозвище, Герман. Вот догадайся — какое?" — миролюбиво спросил он у хулигана. — "Не всралось угадывать!" — угрюмо буркнул Герман. О, Разумовский знал, что терпение — один из важнейших инструментов в педагогике. Он, как обычно, сделал вид, что не заметил грубости. "Меня называли "Разум" — от фамилии, как и у тебя: Рымбаев — Рэмбо… За сорок лет я настолько сроднился с этим прозвищем, что меня никто уже не называет Алексеем. И коллеги, и мои ученики называют меня Разум Аркадьевич.
Так что если тебе не сложно, обращайся ко мне "Разум Аркадьевич" или "дядя Разум"…"
В отличие от меня, Разумовский почти дословно воспроизводил свои реальные фразы: "Я пришел помочь тебе!" — "И откуда ж столько помощников взялось?!" — вяло окрысился Герман. Разумовский снова пропустил резкость мимо ушей. — "Тебе, возможно, будет нелегко в это поверить, но, будучи младше тебя на три года, я был настоящим хулиганом…"
Я испугался, что Разумовский припомнит мне, какой гримасой я отреагировал на его откровенность. Но нарисованный Герман неожиданно проявил благоразумие: