Мумия, или Рамзес Проклятый
Шрифт:
Он дал ей минуту на прочтение, потом под своим именем написал арабскими цифрами 3000.
– Рамзесу три тысячи лет, – сказала она, указывая на него, – и Рамзес это знает.
Он снова кивнул и улыбнулся. Что выражало его лицо? Печаль или просто задумчивость? В глазах застыло страдание. Улыбка по-прежнему не сходила с его губ, но под глазами залегли тени. Царь осмотрел комнату – так, словно видел ее впервые. Он посмотрел на потолок, на пол и, наконец, на бюст Клеопатры. Его глаза были все так же широко открыты, улыбка оставалась мягкой и добродушной, но что-то в его лице изменилось, что-то ушло. Энергия! Исчезло
Он снова взглянул на Джулию, и в глазах его блеснули слезы. Ей было невыносимо видеть это, и она взяла Рамзеса за руку. Пальцы его ответили легким пожатием.
– Очень много лет, Джулия, – сказал он. – Очень много лет. Я очень долго не видел мир. Я ясно выражаюсь?
– О да, конечно, – ответила она.
Рамзес смотрел на нее и шептал – медленно и как-то отчужденно:
– Очень много лет, Джулия.
А потом его улыбка стала шире. И плечи задрожали. Она поняла, что он смеется.
– Две тысячи лет, Джулия.
Он засмеялся в полный голос. К нему вернулись и жизнерадостность, и прежнее жгучее любопытство. Взгляд опять надолго задержался на изображении Клеопатры, потом Рамзес посмотрел на Джулию, и она увидела, что любопытство и оптимизм одержали верх над печалью. Да, энергия и сила опять наполняли его.
Джулии захотелось поцеловать его. Захотелось так сильно, что она сама удивилась. И причиной этого желания была не только красота его черт, но звучный чувственный голос, и страдание в глазах, и обаяние улыбки, и то, как ласково и заботливо он погладил ее по голове. По спине у Джулии побежали мурашки.
– Рамзес бессмертен, – сказала она. – У Рамзеса vitam eternam.
Вежливым смешком он показал, что понял ее слова. Кивнул.
– Да, – произнес он.– Vitam eternam.
Неужели она уже влюбилась в этого человека? Или все происходящее настолько фантастично и захватывающе, что у нее отшибло мозги и она потеряла способность размышлять? Неужели она забыла о Генри, о том, что тот убил ее отца?
Генри подождет. Справедливость будет восстановлена. Ведь не может же она убить его своими руками. Самым главным сейчас был этот человек, стоящий рядом с ней. День отмщения все равно когда-то придет. Бог накажет Генри, Генри сам упорно движется к гибели.
Джулия стояла, глядя в волшебные голубые глаза, ощущая тепло обнимавших ее рук, погруженная в чудо этого явления из прошлого.
С улицы донесся дикий рев – так ревут автомобильные моторы. Рамзес тоже, без сомнения, услышал это и, медленно, словно нехотя, отвернувшись от нее, посмотрел в окно. Мягко сжал ее плечо и повел в переднюю часть дома.
Настоящий джентльмен – вежлив, предупредителен.
Сквозь кружевную занавеску он выглянул на улицу. Захватывающее зрелище: на мостовой заводился итальянский «родстер» с открытым верхом, с двумя молодыми людьми на переднем сиденье. Оба махали руками юной леди, идущей по тротуару. Водитель нажимал на клаксон, который отвратительно визжал. Жаль. Не самое приятное начало. Но Рамзес продолжал смотреть на громыхающий, фыркающий «родстер» без страха и с любопытством. Когда машина медленно тронулась, а потом помчалась по улице, любопытство на лице царя сменилось изумлением.
– Автомобиль, – сказала Джулия. – Он работает на бензине. Это машина. Изобретение.
– Автомобиль! – Рамзес тут же двинулся к входной двери и открыл ее.
– Нет, сначала
– Рубашка, галстук, брюки, ботинки, – проговорил Рамзес.
Джулия засмеялась.
Рамзес жестом попросил ее подождать. Она видела, как он направился в египетский зал и осмотрел алебастровые кувшины. Выбрал один из них, повернул, приоткрыл спрятанную в донышке маленькую тайную копилку и достал из нее несколько золотых монет. Монеты он принес Джулии.
– Одежда, – сказал он.
Она осмотрела монеты на свету. Те самые, с изображением Клеопатры.
– Нет, – проговорила она. – Они слишком дорого стоят. Нам их не истратить. Убери их. Ты мой гость. Я сама обо всем позабочусь.
Она взяла его за руку и повела по лестнице наверх. И снова Рамзес с любопытством оглядывался по сторонам. Только на сей раз его взгляд задержался на полке с фарфоровыми безделушками. На лестничной площадке он остановился перед портретом ее отца.
– Лоуренс, – произнес царь. Потом выразительно посмотрел на Джулию: – Генри? Где Генри?
– Я сама позабочусь о Генри, – сказала Джулия. – Время и закон… judicium… закон о нем позаботится.
Казалось, ее ответ не удовлетворил царя. Он вытащил из кармана нож для разрезания бумаги и провел большим пальцем по лезвию.
– Я, Рамзес, убью Генри.
– Нет! – Джулия прижала ладонь к губам. – Нет. Справедливость. Задан! – сказала она– Мы подчиняемся суду и законам. Придет время… – Она запнулась, говорить больше не было сил. Из глаз полились слезы. Какая боль! Генри лишил отца его успеха, его тайны, этого самого момента. – Нет, – остановила Рамзеса Джулия, когда он попытался успокоить ее.
Он приложил руку к груди.
– Я, Рамзес, и есть справедливость, – сказал он. – Царь, суд, справедливость.
Джулия фыркнула, стараясь совладать со слезами.
– Ты очень быстро осваиваешь слова, – сказала она, – но убивать Генри ты не имеешь права. Я не смогу жить, если ты убьешь Генри.
Внезапно он взял ее лицо в ладони, притянул к себе и поцеловал. Поцелуй был мимолетным, но сокрушительным. Отшатнувшись, Джулия отвернулась.
Она торопливо пошла по коридору и открыла дверь отцовской комнаты. Вынимая из гардероба одежду, она ни разу не обернулась. Вытащила рубашку, брюки, ремень, носки, туфли. Не взглянув на Рамзеса, она ткнула пальцем в сторону висевших на стене старых фотографий отца, на которых были запечатлены Эллиот, Рэндольф, сам Лоуренс и многие его друзья с оксфордских времен до нынешнего дня.
Пальто. Она забыла про пальто. Джулия достала из гардероба пальто и положила его на кровать вместе с остальными вещами.
И только тогда посмотрела на Рамзеса. Стоя в дверях, он наблюдал за ней. Халат его распахнулся, обнажая торс. В этой позе – величественное глубокомыслие, скрещенные на груди руки, широко расставленные ноги – было что-то первобытное.
Рамзес вошел в комнату и принялся рассматривать находившиеся в ней предметы с тем же любопытством, с каким изучал все, с чем ему приходилось сталкиваться. Он внимательно изучил фотографию, на которой Лоуренс, Эллиот и Рэндольф были сняты в Оксфорде. Потом повернулся к лежавшей на кровати одежде. Он явно сравнивал одежду с той, что была на мужчинах, изображенных на фотографии.