Муравьиный лев
Шрифт:
Краев отполз вглубь, к своей ноше, сел на чемодан, прижался лбом к заиндевелому бетону. Слабость и безразличие охватили его, подумалось: может, с повинной выйти, зачтут. И банк сдать… Но при одной этой мысли апатия уступила место животной, неукротимой злобе. Лягаши, падлы, секретов понаставили, обложили — сейчас он выйдет, готовенький! И все добытое высыплет — бери, казна, радуйся, твое золотишко, из твоих недр. А Краев за все отсидит, за вохру побитую, за вскрытые контейнеры, за вооруженный грабеж, а то и прислонится к стене — сам, добровольно… Так нет же, не бывать такому, глотки зубами рвать буду, а прорвусь! Тут, на товарной.
…Паровоз «ФД» тяжко сипел, готовый к отправлению, длиннющий состав порожняка выстроился за ним, изогнувшись дугой на путях. От хвоста поезда деловитой походкой шел человек в кожаном пальто, в черной ушанке с поблескивающим значком; на ходу он постукивал молоточком по колесам, приоткрывал крышки букс. Один из патрульных милиционеров равнодушно скользнули по нему взглядом, второй и вовсе не обратил внимания, всматриваясь в даль, заставленную вагонами. Человек шел в лунной тени, посвечивая изредка фонариком на мерзлое, взявшееся инеем железо. Когда изгиб состава скрыл его от патрульных, человек выбил молотком щеколду ближайшей двери и влез неловко в черную щель. Задвинул дверь — осторожно, без стука. Сел на дощатом грязном полу, ощупал себя — все ли на месте. Внутренние карманы пальто, подкладка пиджака обвисали металлической холодной тяжестью, пачки денег выпукло круглились за поясом, в карманах брюк. Огладил себя, не веря еще удаче — да и рано все-таки было радоваться — все взял, ничего не забыл. А чемодан, барахло — хрен с ним, дело наживное, главное — не посеял ни следка за собой. Вроде нет…
Краев отвалился к стенке, ждал в полной темноте. И вот состав дернулся и поплыл, побежал навстречу его новой, надо думать, прекрасной жизни.
2. Сержант Станевич (август, 1979)
Над северной околицей Украины ночами стоит зарево: полуторамиллионный центр забивает тусклые созвездия мощным свечением. Город не засыпает ни на час. Круглосуточно над аэропортом гремят лайнеры со всех концов страны, змеятся к вокзалам по паутине рельс стремительные составы, в недрах города, в трубах тоннелей пульсируют поезда метро, а на бесчисленных улицах — неумолкающий шорох шин. И толпа, толпа… Кажется — что стоит затеряться новоприбывшему в этой толчее?
Окружная автострада охватывает разросшийся город по зеленому поясу, будто отделяя магическим кругом сельскую пасторальную тишь пригородов. Автомобили, выбегая на окружную дорогу по трилистникам развилок, будто проваливаются в толщу садов. Вжик… вжик… вжик… — монотонный ритм шоссе вплетается в пчелиное гуденье, в шелест яблоневой листвы.
Трасса разбивала Загородный надвое. Улочка, поросшая травой, перехлестывалась серой бетонкой и возникала на другой ее стороне во всей своей поселковой расхлябанности. Двое неторопливо перешли шоссе, уже свободное от утреннего пика, и углубились в улочку. Впереди шагал плотный немолодой мужчина, на котором выгоревшая милицейская рубаха казалась слишком тесной. За ним, с любопытством поглядывая вокруг, шел высокий смуглый парень с видавшим виды портфелем, с курткой, переброшенной через локоть по причине ранней жары. Удивительно безлюдно вокруг — после перенаселенного города: в тени заросших дворов изредка мелькала детская фигурка, разверстые пасти пустых гаражей, заплетенные диким виноградом веранды…
— Все на работе, в город уехали, — будто отвечая на вопрос спутника, сообщил милиционер. — Тут половина — научные работники. Ядерщики одни. Художники, писатели, публика солидная.
— Чувствуется. Для таких людей могли бы и кондиционирование устроить по всей улице, а то вон как припекает.
Сержант хотел что-то ответить на эту, как ему показалось, неуместную шутку, но сдержался. Спросил вместо этого:
— А что, в Сибири прохладнее?
— Когда как. Бывает пекло покрепче, чем в Крыму.
Парень присмотрелся к табличке, косо висевшей на заборе.
— Улица Красина.
— Она самая, уже подходим.
Улица Красина упиралась в зеленую гущу молодого осинника. Тут поселок заканчивался, подходя к самому массиву леса, сбегавшему вниз по крутому склону. Сквозь листву видно было, как у подножья горы, извиваясь, словно зеленый уж, ползет электричка.
— Красивое место, — отметил парень. — Но ведь дальше ничего нет?
— А нам дальше и не надо. Заходи, хозяин.
Сержант сбросил щеколду калитки, встроенной в дощатый заборчик и распахнул ее настежь, приглашая гостя войти. Забор огораживал крайнюю усадьбу, граничащую одной стороной с лесом. За пыльными лопухами, осенявшими дорожку, за изрядно запущенными плодовыми деревьями виднелся черный от непогоды фронтон с покосившейся телевизионной антенной. Слуховое окно без стекла мрачно зияло в безоблачные небеса.
Вблизи дом был еще неприветливее: худые ставни закрывали небольшие оконца, крыльцо просело, кирпичные стены почернели от дождей. Наискось от входа стоял еще более подавшийся от времени сарай; пустая собачья будка под старой грушей, верстак на двух вкопанных в землю столбах, примитивная печь из нескольких кирпичей — образовывали подобие двора.
Милиционер осмотрел красную печать на входной двери, затем пошарил в сумке и отпер дверь двумя ключами, большим и маленьким. Снял печать, и они вошли.
В темной прихожей стоял странный запах — когда включили свет, стало ясно, что это запах подгнивших яблок. Они сплошным слоем покрывали пол кухни, которой, судя по всему, никто не пользовался в летнее время. Сержант тщательно вытер подошвы о войлочный половичок, и они проследовали в комнату больших размеров, смежную с кухней. Сквозь щели в ставнях пробивались яркие солнечные лучи: в их свете комната выглядела странно и угрожающе. Щелкнул выключатель: сержант подсел к столу и раскрыл тощую папку.
— Ну что, наследник, давай, как говорится, обменяемся верительными грамотами. Тут у меня акт передачи имущества.
Парень не отвечал. Он всматривался в суровое холостяцкое жилище, перешедшее теперь в его собственность. Овальный большой стол в центре был застлан протертой клеенкой, над ним висела мощная лампа — ватт 200 — под запыленным абажуром, она сияла безжизненно, как в операционной. Крепкие старые стулья с грубой рыночной резьбой, венская качалка, сервант с водруженным на него допотопным телевизором, диван с зеркалом над спинкой, с заткнутыми за раму немногочисленными фотоснимками. Платяной шкаф, накренившийся на неровном полу…
— Так… Ярчук Климентий Никандрович — так, что ли? — Сержант вписал в акт и себя. — Станевич Виктор Михайлович… Составили настоящий акт в том, что первый принял, а второй передал… и так далее, согласно описи. Давай, принимай по описи.
Ярчук, будто очнувшись, поставил портфель на пол и расписался в нужном месте, не читая. Сержант Станевич покрутил головой, видимо, не одобряя такого легкомыслия.
— И окна открой, а то у тебя тут… как в крематории.
Ставни запирались изнутри, сквозь стальные стержни продевались шпильки с ушком. Клим, выросший в городе, в жизни не видал ничего подобного. Когда ставни были открыты — комната преобразилась, утреннее солнце высветило насквозь скромную горницу, и она сразу стала меньше размером и приютнее. Зато на полу, прямо под выключателем, незаметные раньше, стали видны контуры человеческой фигуры, схематично очерченные мелом на крашеных досках.