Муравьиный лев
Шрифт:
Хозяин собаки, долговязый старик в замызганной робе, сколачивал фанерный ящик, какие обычно идут для посылок. Когда Ярчук приблизился, сторож обернулся и поднял на лоб круглые очки в стальной оправе. Дворняга вильнула хвостом и улеглась под куст.
— Доброе утро. Не жидковато для посылки?
Старик все еще смотрел на пришельца, щурясь от солнца. Пожалуй, шестьдесят пять (или семьдесят?) лет жизни достаточно разуверили его в истинности первого впечатления.
— Выдержит. Недалеко, в соседнюю область…
— Фрукты к соседям? Так у них там своих от пупа.
— А я, может, не фрукты посылаю.
Сторож опять взялся за молоток, пододвинул ящик, и словно забыл о визитере. Клим развернул пакетик.
— Инструмент не признаете?
Опять неторопливое тщательное рассматривание, на этот раз через очки.
— Цанзюбель… Мой это, школьный то есть. Данилыч, помню, взял с полгода назад, да забыл вернуть. А потом с ним эта штука приключилась… А я бы сам и не вспомнил.
Клим вдруг представил, как может быть переполнена память старого человека.
— Так вы его не видели все это время?
— Чего там, встречались, беседовали… Наши дела бобыльи, мало кому интересные. А вы кто ему такой будете?
— Сын.
— Вот оно что! Он мне про детей никогда не говорил. Жил один как палец. Как я вот…
Сторож поднял заскорузлый палец с кривым сбитым ногтем. Палец укоризненно колебался перед носом Ярчука.
— Ну, не один. Раз посылочку шлете, значит, кто-то есть.
— Сослуживец, в Полтаве. Еще по Белорусскому фронту. Самосад мой курит, вот уже считай тридцать лет, для него грядку сажу.
Он кивнул головой в сторону флигелька с палисадником, сразу за школьным двором. Очевидно, это было его жилье.
— А с Ярчуком вы тоже сослуживцы были?
— Да нет, он ведь на флоте отвоевался, на Тихоокеанском. Совсем еще зеленый был, лет восемнадцать, или меньше. Там, говорил, к технике и приучили.
— Да-а… — старик ударился в воспоминания. — Ну, с Пташком, с учителем, понятно: оба ко всякой там технике склонность имели, но вот почему он знался со всякой шушерой — ума не приложу.
Выцветшие голубые глаза будто вопрошали Клима.
— С какой шушерой?
— Да со всякой… В школе тут были два совсем непотребных хлопца, слава богу, выпустились в прошлом году — так он с ними какие-то дела имел. Со спекулянтами с этими… Соколовский один, а второго забыл как… И ведь такая шваль, а пристроилась на работку — не бей лежачего. В Дом моделей этими… манекенами. Школа десять лет учила на то… Из папье-маше за неделю сделать можно.
— Из папье-маше не такие подвижные…
Сторож не был расположен трунить по этому поводу.
— Потому так и получилось… не без этого. А ведь я у него свидетелем был. На бракосочетании…
У Клима вдруг перехватило дыхание: показалось, перед ним какой-то временный персонаж, очевидец всех прошедших событий, в том числе и свадьбы его родителей.
— Жену его, Марину, хорошо знал. Свояк был им…
Марину? Только сейчас Ярчук понял, что речь идет о другой женщине. Значит, отец не остался одиноким, как мама…
— И долго он жил… в таком составе?
— Куда там, долго. Быстро разлетелись. Марина тут же от него убралась к себе. Там и теперь живет.
— Где это?
— На Теплоцентрали, Кутузова двенадцать… А тебе-то зачем?
— Еще не знаю… Ну, мне пора.
— До свиданья.
Старик вновь обратился к своим деревяшкам, сразу потеряв к Ярчуку всякий интерес. Зато пес тут же вскочил из-под своего куста и все так же безмолвно, словно вышколенный дворецкий, проводил до ворот.
5. У соседа
— Люблю Островского, — сказал Губский, разливая вино в бокалы. — И могу сказать, за что. У других драматургов все крутится возле ерунды — любовь там, честь, ревность… У теперешних вообще рацпредложение в центре интриги может быть. А у него гвоздь программы — денежки. Вот к чему интерес никогда не упадет!
— Как сказать…
Ярчук, которого сосед затащил к тебе чуть ли не силой, с любопытством осматривался. С тыльной, дворовой стороны дома Губского была широкая открытая терраса, перекрытая навесом с балюстрадой, где очевидно, также был балкон; по квадратным кирпичным столбам завивался виноград. Здесь-то и разглагольствовал гостеприимный хозяин.
— То ты еще не вкусил жизни, молодой человек. Как тебе мой замок?
— Впечатляет.
— Умеют жить люди зрелого возраста… Клавдия, где ты там?
На террасе появилась сухопарая женщина в переднике с напряженной улыбкой на увядшем лице; в руках она держала подносик с закуской. Губский небрежно представил ей гостя. Все так же улыбаясь, жена Губского с некоторым трудом разместила поднос на маленьком круглом столике, где, кроме бутыли с домашним вином громоздилась ваза, заполненная фруктами, как символ благодатной поздней поры дета.
— С нами не присядешь? — Вопрос был задан ясно для проформы.
— Угощайтесь, — сказала Клавдия и ушла. Губский смотрел вино на свет, оно переливалось на солнце ярчайшим рубином.
— Есть люди такие, крутят носом от домашнего вина. А я не такой. Могу хоть сейчас выставить батарею «Винимпекса». Но предпочитаю это, хотя здоровье и ограничивает…
Хозяин вздохнул, будто с некоторой грустью. Хотя, глядя на него, нельзя было отнести этого полного загорелого здоровяка к разряду подточенных болезнями унылых пенсионеров. Его лицо несколько монгольского склада чуть портила розовая черта посреди лба — след ранения, как подумал Клим. Мускулистые плечи, еще не тронутые дряблостью, ладно охватывала легкая ворсистая рубашка, щегольские брюки из светлого льна сшиты были явно на заказ, вообще Иван Терентьевич Губский выглядел как человек, живущий со вкусом и широко.