Муравьиный мед

Малицкий Сергей Вацлавович

– Невелика служба, – с неприязнью бросил Зиди, потому что страдания замученного Эмучи весь Скир накрыли, при каждом вдохе в грудь кололи, а жрец этот, которого тоже время не пощадило, словно и не слышал о казни.

– Велика или нет, о том не тебе судить, – отрезал жрец. – Твое дело простое: дойти до холма и бочонок этот на алтаре разбить. Выполнишь обряд, любая тропа в лесу твоя. Не выполнишь, нынешняя доля сладкой покажется. Понял меня?

Все Зиди понял, как и то, что самому ему придется из города выбираться. Только все это потом будет, и не ведал он о судьбе своей, когда вместе с этим же, еще молодым жрецом скирского тана на бальской заставе ждал.

Вернул Седд Креча женщин. Только сначала

потребовал, чтобы представленный ему баль мастерство показал. Десяток лучших воинов разметал Зиди в стороны обычным шестом. Ни звука не издал, когда затем тан приказал новому рабу снять рубаху и отсыпал ему сотню плетей. Первую сотню, но не последнюю. Последняя уже в Скире была, когда Зиди ударил легонько по кисти Хеена, чтобы освобождение себе облегчить. Не сработала хитрость – все одно с Хееном дороги скрестились, именно его и надо было разить на арене. Хотя куда он с больным коленом и посеченной спиной против им же взращенного корепта? Впрочем, те, последние плети не так уж и невыносимы были. Притерпелся, спина огрубела, шрамами покрылась. Хотя и поджили они вместе с коленом после того колдовства Рич. Теперь-то он весь в шрамах и струпьях, а тогда, после первых плетей лежал в холодной телеге, что в сторону Скира ползла, и глотал из вонючего меха терпкое вино, которое бросил удивленный стойкостью нового раба молодой тан, сын тогдашнего конга. С тех пор и пристрастился.

Вот и теперь, глотнуть бы жгучего пойла, почувствовать жар в горле и животе, туман в глазах, легкость в затылке. Глотнуть вина да к одной из дородных кухарок дома Креча прижаться, трепет живой теплой плоти почувствовать. Только всякий раз, когда он глаза закрывает да утехи прошлые вспомнить пытается, отчего-то лицо Рич в глазах светит. От болезни он не отошел еще или от жажды это видение? Вина бы, вина бы чуть-чуть глотнуть! Где же в диком лесу, брошенном баль, но так и не обжитом сайдами, вина разыскать? Нет, придется старую, незавершенную ворожбу ладить. Дерево спящее будить, силу его взаймы брать. Вот с этой сосной и сладится, не зря здесь белка его стерегла. Смотри да прислушивайся к судьбе, просто так даже конь не споткнется.

Сбросил Зиди одежду, догола разделся. Поморщился, на кожу, разводами покрытую, глядя в бледном свете Селенги. Нет, не видать тебе, воин, ни семьи, ни жизни долгой. В Суйку и то краше отвозят. Однако, что зря голову пустыми мыслями полнить, дело надо делать. Не зря дед седой, деревенский колдун баль, когда-то отроку лесному науку колдовскую в голову вдалбливал. Каждая присказка хоть сейчас готова с языка слететь. Эх, будь это дело летом, куда легче ворожба бы сладилась, а так только на удачу надежда да на пропасть, вдоль которой судьба скачет. Над обрывом, как старики говорили, видно дальше и ноги крепче стоят.

Прихватил баль тушу начинающей остывать белки поясом за лапы, поднял, морщась от боли в истерзанном теле, и на сук повесил. Нож привычно лег в ладонь, но надрезы пришлось делать на ощупь, бледный свет Селенги под густую крону дерева не проникал. Зато шкура с туши легко пошла, осела жестким мешком на мерзлой хвое.

Холод начал прихватывать за плечи, босые ноги Зиди и вовсе не чувствовал, но продолжал рассекать звериную плоть, вышептывая колдовские присказки, обещая что-то то ли лесу, то ли безмолвным богам, то ли самому себе.

Содрал кусок коры с толстого ствола, приложил ладонь, прислушался, почувствовал занимающийся сон, дождался, когда блеснет застывающий на морозе слабый сок. Вырезал у белки сердце, приложил к собственной груди, к коже, рассеченной ножом, по обнаженному стволу провел, в корни сгусток остывающей плоти бросил. Принимай жертву, лесной великан! Прости, что сон твой прервал, выбора нет у сына баль. Белка, как и всякий зверь лесной, частью тебя была, так прими ее как возвращение к твоим корням

унесенной ветром хвои. Прими силу дикого зверя да поделись силою с сыном баль. Все одно твоя сила тебе до весны не понадобится, теперь тебе только сон нужен. Так он к тебе вернется немедленно, а если думаешь, что наглец и урод полуживой слов правильных не знает, к сокам твоим прислушаться не может, так слушай же сам. Слушай и определяйся. Баль договор с лесом блюдут, а если покинули тебя, великан, и братьев и сестер твоих, так не от избытка лесного, а от войны уходя. Поделись силой, великан, бодростью ненужной тебе поделись, а взамен возьми не только жертву, но и кровь баль.

Зиди пришел в себя перед рассветом. Привычно почувствовал сквозь утреннюю тьму, что Аилле подобрался к невидимому горизонту и уже готов превратить черное небо в серое, а затем разогнать непроглядный сумрак у древесных корней. С трудом содрав с плеч успевшую за половину ночи окаменеть и присохнуть к коже шкуру белки, Зиди выбрался из-под притихшего дерева и принялся разминать застывшее тело. Холодными искрами на коже начали таять снежинки. Что ж, боль никуда не делась, зато легкость появилась. Давно он так не чувствовал себя. Пожалуй, с того дня, как вызвал его к себе Эмучи, прямо в мглистый распадок к хижине недалеко от храма. Кажется, если разбежаться да взмахнуть руками – взлетишь! Вот она – легкость. Правда, потом, через несколько дней, придется валяться дня три или четыре со страшной болью, но ту боль будет легче перенести, чем очередную сотню плетей от Седда Креча. Хотя теперь, если что, плетьми от тана уже не отделаешься. Теперь и смертью не отделаешься. Только думать о смерти не получается, когда тело так тебя слушается. Именно эта легкость и нужна. Сила-то не пропадет – бросишь в живот нехитрой еды, вот твоя сила и опять в твоем распоряжении. Только легкость нужна, а она здесь. И еще кое-что, но это потом потребуется. Правда, внутри что-то не так. Ну конечно, злость на самого себя. На кого еще злиться охотнику, если он превращается в добычу?

«Ладно, – прошептал Зиди, подхватывая с разлапистой ветви горсть снега и начиная растирать тело, – охота еще не закончена!»

Утренний морозец даже не пытался прилипнуть к обнаженной коже. А Зиди, притоптывая и разминая ногами задубевшую шкуру, уже натягивал на себя нехитрую одежду. А что, по всякому на охотника похож! На очень неудачливого нищего охотника, которому впервые в жизни повезло, потому что опасный зверь подставился под его стрелу. Вот только шкуру этого зверя девать-то и некуда, а она сама по себе лучше всякой маскировки.

Не дымком ли попахивает с востока? Зиди втянул морозный воздух, свернул добычу, закинул на плечо и двинулся в сторону дыма.

Деревенька стояла на лесной опушке. Десяток бревенчатых домишек кривой улицей спускались то ли в овраг, то ли в лесную падь. Снег еще не успел присыпать черные коньки крыш, над трубами курился дымок, но на дороге, выбегающей в сотне шагов из молодого подлеска и разрезающей деревню вдоль, Зиди ждали. Может быть, и не его ждали, но только переминались с ноги на ногу да похлопывали крепкими ладонями по поясам с заткнутыми за них топорами сразу четверо крепких лесовиков.

«Неужели корепты? – удивился Зиди. – Точно, они. Никто больше не носит таких зипунов, что скрывают колени. Никто больше не шьет таких огромных шапок из шкуры серого медведя. Чего же они забыли здесь, в скирских землях? Или их сам Седд Креча привечает?»

– Эй! – зычно окликнул Зиди самый высокий из лесных жителей. – Кто таков? Куда путь держишь?

– Куда ноги несут! – буркнул баль, смело направляясь к ожидавшим. – Или не видишь?

– Охотник, что ли? – недоверчиво переспросил здоровенный детина, перебирая пальцами спутанную рыжую бороду.