Мурена
Шрифт:
Шарль теперь не выпускает из рук секундомер — в июле планируется национальный турнир. Отныне все усиленно тренируются, по два раза в неделю. Шарль объясняет, что турнир товарищеский, ничуть не соревнование, однако все же нужно показать, что они — пловцы, а не просто веселые придурки с фотографии. Шарль сетует на то, что размеры бассейна «Рувэ» не соответствуют стандартам — нужна длина двадцать пять или пятьдесят метров, а уж никак не тридцать три. Но тренер не сдается, он складывает и делит время, чтобы подогнать результаты под нужные параметры. Этьен говорит, что на тридцати трех метрах следует делать два оборота вместо одного, как на олимпийской дистанции в пятьдесят. А поскольку толчок от тумбы придает значительное ускорение, то и преимущество возрастает.
— Да, — соглашается с ним Брак. — Но это же не Олимпийские игры.
— Так на черта нам секундомер?
— Так, для наглядности.
Что получается
Национальный турнир — большой праздник. Вообще такие встречи проводятся достаточно редко, не в пример играм в Сток-Мандевиле по другую сторону Ла-Манша, где участвуют только парализованные, или первенствам в Германии и Австрии. Но хотя плавание и является наиболее популярным видом спорта в этой среде, возможности для тренировок весьма ограничены. Лыжные гонки устраивают в Альпах, но все остальные виды спорта сосредоточены в Париже — тут и баскетбол, и пинг-понг, и стрельба из лука, и атлетика, и плавание. Но для Франсуа бассейн, кроме прочего, единственное место, где он может присутствовать не только в роли зрителя. Каждый член Содружества помимо плавания занимается еще каким-нибудь видом спорта, ему же остается лишь бассейн, и никакая сила воли не изменит для него положение дел.
Здесь встречаются все категории — слабовидящие и ампутанты могут сразиться с инвалидами из Фонтенбло, из Гарша прибывает команда пораженных полиомиелитом; со всех концов страны мало-помалу стекаются участники, поэтому турнир и носит название национального, несмотря на невеликий масштаб события. И блестящие на солнце кресла, звук от столкновения на баскетбольной площадке, стадионе или стрелковой ступеньке, ущербные конечности, готовые к прыжку, или броску копья, или метанию ядра, красноречиво говорят о том, что люди не сдаются. Перед глазами у Франсуа возникают причудливые, почти что сказочные образы: атрофированные, обрубленные руки и ноги двигаются, сталкиваясь, мешая друг другу, опираясь — на трость, на колесо инвалидной коляски, на костыль; участники неуклюже раскачиваются, дергаются то на игровом поле, то в воде бассейна — но все они заняты делом, все работают.
Франсуа думает о Жоао, о его ополовиненном теле, о том, как одна его часть компенсирует другую, недвижимую, умершую. Усилия безо всякого вознаграждения… Он видит обтянутые перчатками руки Этьена, которыми он вовсю вращает колеса своей коляски, видит зажатый между бедром и подлокотником мяч, мокрую майку, серебрящийся под усами пот. Он смотрит, как вздымается грудь Этьена, как тот кричит, смеется и дышит полной грудью вместе с другими игроками. «I’m happy» — это первая фраза на английском, которую он вызубрил на уроках Франсуа. Несомненно, Содружество играет в его жизни огромную роль. Вот он выполняет проход между соперниками, бросает мяч — и попадание! И Франсуа решает поговорить с Жоао. Он непременно должен вступить в их клуб.
Дорожки бассейна поделили между собой восемнадцать пловцов — пятнадцать мужчин и три женщины. Зрителей едва вполовину больше, чем соревнующихся, а те, словно дети на школьном празднике, переговариваются со своими домашними, слышны имена: Моника, Жози, Эмма, Полин, Феликс, Жан-Пьер, Александр… Франсуа вся эта суета напоминает какой-то благотворительный праздник или ярмарку, он выступает перед отцом, матерью, сестренкой, но, главное, перед мадам Дюмон, которая, стараясь скрыть волнение, приветственно машет ему рукой, и остальные тоже машут, чтобы он не сомневался в их поддержке. Они еще не видели его голым, только лишь мадам Дюмон и мама в тот день два года назад, когда попыталась помыть его. Ну, еще отец — тогда, в Центре протезирования… И вот теперь Франсуа возвышается на тумбе среди других участников соревнования, стройный, словно буква I, на голову выше остальных. Некоторые считают идеалом генерала де Голля, конечно, де Голля той поры, когда он еще был молодым, красивым и стройным; однако больше они не знают никого ростом выше двух метров — и это их впечатляет. Если бы Шарль фотографировал их теперь, команда выглядела бы еще более диковинной: со скрученными конечностями и отсутствующими взглядами, четверо пловцов с ампутированными руками — у одного
Шарль настаивает на том, чтобы Франсуа вновь стал практиковать кроль. «Ты видел? — повторяет он, — кроль не ломает ритм! В брассе слишком много мертвых точек, даже если у тебя есть руки. А без рук… без рук ты лишь без толку дрыгаешься. Кроме того, — добавляет Шарль, — уж не знаю, заметил ты это или нет, но Бертран Гари еще не достиг половой зрелости, поэтому у него не растут ни борода, ни волосы на ногах, а это сильно снижает сопротивление. Так что изволь уж побрить свои ласты, мсье Сандр, и физиономию заодно!» И Франсуа ставит перед собой эту совершенно уж детскую, бесполезную цель — победить ребенка. На каждом соревновании — в том году их совсем немного, так что можно пересчитать по пальцам — он не сводит глаз с Бертрана. Его интересует не столько цель, победа, сколько сам процесс. Он работает мышцами живота, он учится задерживать дыхание, ибо поворачивать голову набок слишком утомительно. Он ни с кем не делится своими мыслями, а просто работает, старается задержать воздуха в легких столько, чтобы хватило на двадцать метров; он сражается сам с собой.
Он жив. Весел. И он нужен другим. Он зарабатывает.
— Хорошо выглядишь, bastardo! — восклицает Жоао. — Да только гляньте на него, bonito como um principe, ха-ха! Смотри-ка, и цвет лица здоровый, и настроение! — Он хлопает друга по спине: — Выпьем-ка за твое здоровье!
Жоао говорит слишком громко; он смеется, но у него дрожат губы; когда он разливает по стаканам вино, его руки заметно трясутся. Он наливает Франсуа.
— Да я, в общем-то, не пью…
— А, ну да, я ж совсем забыл!.. А с бабами как? Им же нравятся мускулистые парни, да? А то что толку накачивать мышцу, чтобы только хлорку глотать?
Вино переливается через край стакана.
— А, не хочешь говорить со мной об этом, bastardo? Думаешь, я обижусь? Да ладно, бери свой стакан, camarada! Ура!
В конце концов Жоао засыпает, положив голову на стол. Ему не выбраться из своего гетто. Франсуа же стремится стать муреной.
Он живет полной жизнью. У него есть работа, обязательства, планы на будущее. Он пишет Надин письмо. Дело в том, что он решил съездить к своему двоюродному брату в V., чтобы отблагодарить его за все, что он сделал для него и его семьи. Он хочет посмотреть снова на те места, пообщаться с людьми, которые знают о том, что с ним случилось, больше, чем он сам. Разумеется, это несколько самонадеянно, но ему хочется узнать как можно больше. И да, конечно же, он хотел бы встретиться с Надин. Уже конец июля, Франсуа отлично представляет себе, как сейчас выглядит городок V., он покинул его два года назад… Он помнит, как шумит река, как колосятся луга, как желтеют нарциссы. Перед его мысленным взором возникает местный пейзаж и Надин на его фоне, он слышит, как бьется на ветру воздушный змей; он мечтает увидеть это снова. Они не встречались уже семь месяцев; ему рассказывали об американских девушках, которые выходили замуж за солдат в самом конце войны, понимая, что долго еще не увидят своих мужей. Он знает истории Пенелопы, жен моряков, ему хочется верить…
Он просит Жана Мишо опустить в конверт его визитную карточку. На конверте надпись: «Франсуа Сандр, преподаватель, — леди Фай. Ваш покорный слуга».
Франсуа давно уже не был так счастлив.
— Грузовик, если следовать рассказу Тото, должен был стоять на другой стороне дороги, — говорит Жорж.
Франсуа вряд ли сможет вновь увидеть Тото, тот теперь работает водителем на юге.
Кузены направляются по узкой дороге в сторону Синьи-л’Аббэ. Останавливаются на повороте, где растет дуб. Тото сказал, что несчастье произошло где-то в этом месте, но из-за проклятого снега уже ничего не упомнит. Жорж кто-то вроде проводника Франсуа в его воспоминаниях. В деревне они встречаются с местным учителем и его дочерью, приветствуют их соседа, владельца трактора с прицепом, на котором стонущего, замерзшего, всего в ожогах Франсуа и доставили в больницу. Они осматривают этот самый прицеп — н-да, не бог весть какие удобства!