Мутные воды Меконга
Шрифт:
Лейтенанта это не развеселило. Не улучшилось его настроение и тогда, когда я начала твердить что-то о высоком мужчине на большом мотоцикле, который, как оказалось, пронесся мимо заставы на такой скорости, что при одном упоминании о нем уголки губ лейтенанта поползли вниз. Я поняла, что Джей обогнал меня почти на час и вряд ли вернется. Пришло время выторговывать себе свободу.
В Ханой я приехала без гроша в кармане. «Хонда» катилась на последнем издыхании. «Зверь» стоял у ворот гостиницы, а Джей развалился на балконе и беззаботно потягивал пиво.
— Эй, — окликнул он меня, — ты что так долго? Я уже несколько часов тебя жду.
Я собрала вещи и уехала. Его я никогда больше не видела.
27. Настоящий
Дорогая мамочка!
Тебе могут позвонить кое-какие мои друзья, которые думают приехать ко мне. Пожалуйста, попроси их привезти следующее:
1) хирургическую иглу для наложения швов;
2) шоколадные конфеты;
3) тампоны;
4) ботинки из дышащей ткани, чтобы не плесневели в джунглях;
5) шоколадные конфеты;
6) кожаные перчатки, чтобы трогать диких животных (у нас тут эпидемия бешенства);
7) маленькую детскую бутылочку;
8) шоколадные конфеты.
Спасибо!
Я решила все-таки совершить последнее путешествие по Тонкинским Альпам, сделать то, зачем приехала. В конце концов я осталась не потому, что мама так сказала — мы обе знали, что с ней все будет в порядке. Я осталась по собственной воле.
Мама всегда оказывала поразительное влияние на мою жизнь. Она научила меня любознательности, передала мне свою неугомонную страсть к открытиям, а потом отправила колесить по свету. Я приехала во Вьетнам отчасти для того, чтобы стать такой, какой она мечтала меня видеть.
Когда она решила больше не путешествовать, я была потрясена до глубины души. Моя вера во многие вещи, которым я научилась у нее, пошатнулась. Если для нее открытия мира закончились, то что здесь делать мне? А после того, как с ней стряслась беда, я поняла, что у меня есть дом и что я могу его потерять.
Но во всей этой суматохе выходило так, что я взяла ее мечту и сделала своей. Теперь я была готова идти дальше, но не ради нее, а сама по себе. Я по-прежнему буду писать ей письма каждый день, но то, что я делаю, я буду делать теперь не ради нее — ради себя.
И все же, закончив собирать вещи, я не удержалась и сунула ее письма в карман рюкзака.
Шапа изменилась. Всего за восемь недель здесь появились два новых отеля, три кафе для туристов и гестхауз, в котором принимали дорожные чеки и иностранную валюту. Правительственный служащий с заветной визовой печатью появлялся раз в неделю и открывал лавочку в углу почты. Вместо двух «хонд», что вечно стояли на углу и сдавались в аренду, там выстроилась целая флотилия, а сморщенный старичок — торговец домашним виски — время от времени ходил по рядам, заправляя баки. Иностранцы прибывали ордами, словно лемминги; по длинным автобусам, выстроившимся вдоль рыночной улицы, можно было безошибочно определить, что сегодня пятница. На смену бэкпекерам в обносках с трехдневной щетиной пришла публика в нарядных туфлях и с толстыми чековыми книжками: в престижных отелях Ханоя воскресный рынок в Шапе ныне рекламировали, как «экзотический уик-энд среди примитивных горных племен».
Пришествие высокой моды не ускользнуло от наблюдательных хмонгов. Теперь все горные народности мечтали иметь обувь, кроме разве что самых упрямых стариков. Вместо носорожьих стоп в трещинах и мозолях все чаще
Спрос подскочил до небес, а предложение уменьшилось: капитализм сослужил хорошую службу хмонгам и зао. Цены на вышивку удвоились, потом выросли вчетверо. Оптовики бродили толпами, и купленные у них ношеные тряпки превращались в еще более жалкого вида куртки. Торговцы отреагировали на резко увеличившиеся доходы населения, наводнив рынок безделушками, без которых не мог обойтись ни один уважающий себя хмонг.
Вскоре после того, как первый грузовик с кока-колой прибыл в Шапу, хмонги представили собственную линию национальной одежды. Сложнейшие вышитые орнаменты и воротники с аппликациями, выполненными тончайшей нитью, остались в прошлом. Словно сорняк среди роз, в среде ремесленников распространилось чудовищное нововведение: синтетическая пряжа. Хмонги больше не собирались проводить долгие часы, вышивая орнаменты крошечными стежками при свете свечи. На смену их легко рвущимся ниткам пришла узловатая акриловая пряжа, купленная в лавке. И не просто пряжа, а мотки сияющих неоново-красных и зеленых цветов. Делая грубые стежки, причем меньшее количество слоев, женщины вышивали нарукавные повязки и воротники в рекордные сроки, а туристам даже нравились резкие цвета. Дети тоже научились смотреть на иностранцев искушенными глазами: они бросали свои игры и плелись за ними как прилипалы, выклянчивая еду, ручки и долларовые купюры.
Но до конца осознать, что ждет Шапу, я смогла, лишь услышав на рынке рождественскую песенку, доносящуюся из сиплого кассетного магнитофона. Толпа расступилась перед его владельцем, и передо мной предстало нелепейшее из зрелищ: мальчик-хмонг с бритой головой и глазами, скрытыми за зеркальными темными очками, тряс головой под звуки стереомагнитофона, включенного на полную громкость.
Пора было ехать дальше.
По мере того как я продвигалась глубже в Тонкинские Альпы, машин становилось все меньше, как и возможностей куда-то доехать. Однажды утром я встала в три часа и вышла в предрассветную темноту, чтобы успеть на дряхлый автобус в Сонла, бороздивший эти дороги уже тридцать лет. Мест не было даже в такой час; единственным незанятым закутком была гора почтовых мешков, набитых жесткими коробками. Я устроила себе гнездышко, свернулась калачиком, обняв сумку с камерами, и попыталась уснуть.
Зад автобуса скакал по неровной, как стиральная доска, дороге. Доисторические амортизаторы клацали, как зубы холодной ночью. Мешки с посылками, наваленные высокой грудой, расползлись по полу, точно выкипевшая каша. Потолок все удалялся, а мой рюкзак наполовину утонул в зыбучих песках грязной мешковины. Те несчастные пассажиры, что расселись по краям кучи, теперь вынуждены были жаться на крошечных пятачках, которые все уменьшались. Первой жертвой оказался молодой человек у двери. Он встал размять затекшие ноги, а когда повернулся, чтобы снова сесть, его место уже было занято тремя коленками и ведром угрей. Ничуть не возмутившись, он высунулся в окно автобуса, который тут же накренился, и висел там какое-то время. Несколько рук потянулись, чтобы поддержать его, и он залез на крышу и пропал из виду.
Ледник из мешков неумолимо растекался. Вскоре еще двое мужчин средних лет были вынуждены перебраться на крышу: им на голову чуть не упали сумки с острыми краями. Остальные сидели, сжав колени, подтянув ноги и спрятав подальше от греха босые стопы. Когда я бросала в их сторону сочувственные взгляды, они улыбались мне без тени негодования, словно их вовсе не волновали те унижения, что готовят ближайшие восемь часов. Я почувствовала себя виноватой из-за того, что под моим весом куча растекается все дальше, но мне было некуда деваться, а забраться на крышу и оставить свой тяжелый рюкзак без присмотра я не могла.