Шрифт:
Романовский Владимир
Ричард В.Гамильтон
Муза Парижа
экспромт на Сан-Мишель
Рони Рив был человеком действия. В определенных узких кругах его вполне заслуженно считали специалистом высокого класса. Поэтому, когда он получил задание убрать некоего О'Хару, у которого на Второй Пототдел Армии Освобождения Северной Ирландии От Английских Подонков было чего-то слишком много всякой там информации, Рони не стал тратить по-пусту время, а начал методично собирать сведения.
Оказалось, что О'Хара не был, в строгом смысле слова, ирландцем. И вообще не жил в Европе. Но где-то там на верху обнаружили утечку,
На дне он стал готовить план операции. У него были фотографии, названия мест, часы, даты. Да. Что-то было не так.
Рони Рив привык, что информации вечно недостает, что пробелы приходится компенсировать импровизацией на месте. А тут вдруг данных было слишком много, вперехлест. Нехороший знак, подумал Рони. Но, не будучи по природе слишком суеверным, решил не придавать этому значения. Подумаешь, мол, чего не бывает.
Он избрал кружной путь, через Англию и Данию. Миновав перешеек, проехав Киль, он выпил кофе в Гамбурге и там же сдал машину, и взял на прокат другую, воспользовавшись услугами недавно открытой, и потому предельно вежливой, компании. Все эти действия имели скорее ритуальное чем практическое значение. Рони был почти уверен, что никто за ним пока не следит. Под Гамбургом, в маленьком уютном немецком городке, в известном Рони по прежним вылазкам месте, он подобрал себе хороший револьвер двадцать второго калибра и разборную винтовку. Все это легко и элегантно паковалось в дипломат. Дипломат, в свою очередь, прятался в багажник под запасное колесо.
У Рони было в запасе время, и он спокойно дождался дождливого дня. Поездив по проселочным дорогам и попачкав автомобиль, Рони вышел на автобан и полетел к Ахену на всех парах, через Бремен, Мюнстер, и Дюссельдорф. Сразу за городом, он съехал на обочину и поменял колесо. Если какой-нибудь идиот, каких много развелось нынче, чего-то такое там, банк, блядь, ограбил, да.... то конечно, остановят на границе, а как же. Удивяться английскому паспорту, как положено, будто никогда не видели. И будут смотреть. Но поднять грязное колесо в багажнике побрезгуют, естественно. Дармоеды. Планы, составленные умными людьми, всегда опираются больше на повседневные человеческие слабости чем на хитроумные психологические трюки. Продать можно все что угодно, была бы красивая упаковка.
На бельгийской границе не было ни души. Зато случился прокол в левом заднем, сразу за Льежем, и Рони, матерясь, снова менял колесо. Дипломат лежал в багажнике на виду, и конечно сразу же рядом остановилась полицейская машина, и дурак патрульный спросил вежливо не надо ли чего, козел мол ты. На что Рони мотнул головой, выдавая себя за неразговорчивого туриста. Ну, взял я машину на прокат в Германии, а говорить не хочу, да и не о чем, и так все понятно. Шина спустила, иди лучше преступников лови, говно ментовское, чтоб ты пропал, блядь. Полицейский понял, постоял еще немного в неприступной романтической позе, и уехал, профессионально нахмурясь.
Рони не помнил, какой в Бельгии лимит скорости, осмотреть у границы забыл. На всякий случай сбил скорость до ста десяти. Французскую границу он пересек к полудню. Сразу посвежело. Рони включил радио, нашел станцию легкомысленной музыки, и проследовал под указатель, на котором белым по синему было выведено, "Париж, 300". Рони подмигнул указателю.
""""
Когда-то давно.... Мод казалось иногда что вчера, иногда - чуть ли не в прошлом веке, хотя это было исторически невозможно.... Еще очень молодая и не очень красивая, она пила тогда дешевое вино в Ле Аль, у каскадного фонтана, в разношерстой компании. Все буйно хохотали почти без повода, а она - нет. И проходивший мимо величественный старик в элегантом костюме посмотрел на нее долгим, оценивающим взглядом и сказал своему средних лет манерному спутнику, по-английски
– Посмотрите-ка. Муза Парижа, клянусь Джорджем.
Это запомнил ось. Глядя утром в зеркало и находя какой-нибудь дурацкий и подлый прыщик на виске, она было расстраивалась и сникала от вселенской жалости к собственной персоне, но вдруг вспоминала, что она - Муза Парижа. С годами это как-то стало забываться, сглаживаться, пока совсем не пропало. А вчера вечером.... поздно вечером.... вдруг вспомнилось. И она тихо плакала, прислонившись лбом к известняковой стене. А потом побежала на Сан-Мишель. Была ночь, и было утро.
Где-то напротив играло стерео, звонкий тенорок осторожно так выводил слова,
Там, где свет фонарей
Так тих и нежен и будничен,
Где так спокойно величие
Старых стен, там она
С Елисейских Полей
По-предрассветному сумрачных
В пустоту безразличия
Уходила одна.
Мерный стук каблуков,
Слегка вульгарен широкий шаг,
И стройных ног жесткий силуэт....
И так далее. Потом все стихло.
Руки слушались плохо, было слишком рано. Глаза слипались, а мир был пустум и звонким, и липким, да, как бокал, томящийся в раковине с прошлой недели. Мод толкнула окно. Переулок со скошеными стенами средневековых построек токько начинал светлеть. В сером свете яркая реклама концертов американского дирижера казалась темно-коричневой.
Нужно было вернуться в постель к этому.... как его.... студенту. С его телячьими ласками. Ей было хорошо. так хорошо, что стыдно самой себе признаться. Он не был красив, и строен тоже не был, и брюхо у него было, как у всех лионцев, волосатое. И говорил он всякие глупости о том что вот именно она, что всю жизнь искал (это в двадцать-то лет!... кретин), что пойдут они завтра в кафе (чтоб все знакомые видели, и хвастать будет соученикам - сорокалетнюю зацепил!), и будут пить кофе и целоваться. Кофе, блядь.
Но в постели было очень хорошо. В сумерках резкость восприятия сгладилась, и его черные брови и глаза и волосы расплылись (очки она сняла) во что-то смытное и мягкое, и волосатые руки не казались больше лапами гориллы, и запах его пота был очень смутный и даже приятный. Молодой. И когда, стремительно сжимаясь и слабея под ним в судорогах, и любя его за то, что он был так нежен и внимателен к ее сорокалетней грудки, к ее ключицам, красоты которых до него никто не оценил, и за крепкую, ставшую болезненно-ласковой руку в ее жестковатых, чуть вьющихся, подкрашеных волосах, когда она почувсвовала, что все, что еще один раз (а до рассвета куча времени) и нужно будет или его убивать ножом и стулом или выходить за него замуж, тупая решимость подступила, наполнила все тело, заставила одеревенеть.