Музей моих тайн
Шрифт:
Керосиновые обогреватели еще опаснее, чем костры для ведьм. Их даже упоминать в речи нельзя без специального предостережения. Стоило любой из нас — Патриции, мне, Джиллиан (при жизни) — оказаться в радиусе пяти футов от обогревателя в Лавке, как нам тут же начинала грозить опасность возгорания. Угольный камин в гостиной вызывает подобный же страх, и его стерегут днем и ночью (независимо от того, горит ли в нем огонь). Спички, конечно, смертельно опасны; горелки газовой плиты живые и тянутся к тебе, пытаясь схватить, когда проходишь мимо; сигареты извиваются, желая упасть и затлеть; а уж спонтанное самовозгорание! Оно притаилось и только ждет подходящего момента.
— Можно
— Одной нельзя! — отвечает Банти, рассеянно глядя на полку с товарами фирмы «Боб Мартин».
Это настолько нелогично, что даже спорить нет смысла, — мне девять лет, и я поднимаюсь наверх сама с тех пор, как научилась ходить. Но после смерти Джиллиан Банти стала сверхчувствительна к окружающим нас опасностям — нам постоянно угрожает не только огонь, и Банти непрестанно напоминает о своей материнской заботе неиссякающим потоком предупреждений: «Осторожней с ножом! Ты сейчас этим карандашом выколешь себе глаз! Держись за перила! Осторожно, зонтик!» Кажется, весь мир населен предметами, твердо намеренными нас атаковать. Я даже ванну принять не могу спокойно — Банти все время врывается, чтобы проверить: вдруг я поскользнулась и утонула («Осторожно, мыло!»). С Патрицией это не проходит — она запирает дверь ванной изнутри и баррикадирует ее, чтобы мать не ворвалась. Бедная Банти — видеть нас не может и не видеть тоже не в силах.
В Лавку под звон колокольчика влетает Патриция и чрезвычайно агрессивно вопит «Лавка!», отчего Попугай заполошно крякает. Патриция надвигается на него, делая руками удушающие движения в воздухе, так что Попугай пятится на своем насесте. С годами, не дождавшись своего покупателя, он постепенно эволюционировал в Нашего Попугая, принадлежность Лавки. Он решительно отказывается говорить и атакует любого, кто подходит близко. Имени ему так и не досталось. Даже универсального «Полли». Он, как и я, стал чем-то вроде козла отпущения. Попугай отпущения.
— Осторожно, обогреватель! — визжит Банти, когда Патриция легкомысленно взмахивает полой пальто в целых двух футах от опасного прибора.
Патриция поворачивается и недоверчиво смотрит на Банти.
— Он… не… включен, — очень медленно и с расстановкой произносит она.
— Это не важно, — упрямо отвечает Банти и начинает рыться в куче собачьих поводков, пряча взгляд от нас обеих; она и сама прекрасно понимает, как нелепо себя ведет.
Патриция корчит рожу у нее за спиной и направляется к лестнице.
— Можно, я пойду наверх с Патрицией? — торопливо спрашиваю я, завидев возможность бегства.
— Нет! — хором кричат обе.
Банти роется в сумке, победоносно извлекает флакончик успокоительных таблеток и становится чуть менее дерганой. Очень скоро «мамины помощнички» [27] повергают Банти в заметно измененное состояние сознания, и она двигается по Лавке, как робот в кардигане, таская Любимцев на осмотр покупателям и шумно пробивая в кассе цену всех этих котят, хомяков и мышей. Вдруг, прямо посреди очередной продажи, она хватается за голову, объявляет, что «больше не может» и что ей надо прилечь, и бежит к заднему выходу из Лавки, задержавшись лишь на миг, чтобы сунуть мне в руки огромного кролика бельгийской породы.
27
Анахронистичная аллюзия на песню The Rolling Stones «Mother’s Little Helper» (1966) о злоупотреблении популярным транквилизатором валиум среди домохозяек.
— Твоей
— Нет-нет, она просто вспомнила, что оставила сковородку на огне, — искусно вру я. Точнее, искусственно — Банти так же не способна оставить на огне сковородку, как смешать белое белье с цветным во время стирки.
Утро проходит плодотворно. Я продаю двух котят (одного трехцветного и одного рыжего), очаровательного щенка, двух хомяков, колесо для хомяка, три мешка опилок, шесть фунтов смеси для собачьих галет, корзину для собаки, один ошейник для кошки, украшенный драгоценными камнями (бриллианты, фальшивые), и уже упомянутого бельгийского кролика — его я тоже считаю в числе своих продаж, так как именно я, а не Банти пробила за него чек. Я решаю, что у меня талант к этому делу, и гордо рапортую Джорджу о своих успехах, когда он наконец возвращается (как я замечаю — без керосина). Но Джордж только смотрит сквозь меня. Иногда мне кажется, что он с трудом узнает членов своей семьи.
Но мои достижения все же не пропали втуне: через пять минут Джордж вытаскивает из кармана батончик «Милки Вэй» и вручает мне, а потом разрешает вынуть кроликов из клеток (по одному, конечно, чтобы не воцарился бог знает какой кроличий хаос). Я глажу их длинные бархатные уши и зарываюсь лицом в пышный мех, слушая стремительное биение кроличьих сердец. Мне кажется, что Иисус, будь он животным, стал бы не ягненком, а кроликом — большим, пушистым, мягким и теплым кроликом шоколадной масти.
— Где твоя мать? — спрашивает Джордж немного погодя.
Если он намерен искать «мою мать», лучше напомнить ему про керосин.
— Ты купил керосин? — невинно спрашиваю я.
Он снова смотрит сквозь меня. Я, оказывается, не только совершенно незнакомый человек, но еще и говорю на непонятном языке. Через десять минут Джордж поднимает взгляд от кассы, в ящичке которой считал фунтовые банкноты, и изумленно говорит:
— Черт, я забыл про керосин!
Я издаю сочувственные звуки.
Он с сомнением смотрит на дверь Лавки. Можно ли оставить домик-барометр без мужской фигурки?
— Как я могу пойти за керосином, если твоей матери тут нет?
— Я справлюсь.
— Не справишься.
Интересно, а откуда в кассе взялись все те деньги, которые он только что считал? Но спорить нет смысла: Джордж так упрям, что под присягой объявит черное белым, лишь бы взять верх в споре. Впрочем, Банти может зайти и дальше — объявить черное шкафом или бананом.
— Пойди приведи Патрицию, — распоряжается он. — Она присмотрит за Лавкой.
При словах «приведи Патрицию» у меня екает сердце. Приводить Патрицию — работа, которая неизменно достается мне, причем весьма неблагодарная. Стоит мне произнести: «Папа (или мама) говорит, чтобы ты пришла», как голову Патриции зловещим ореолом окутывают миазмы мрачности и она неохотно плетется на зов, на ходу проклиная меня за вторжение в ее отшельническую обитель.
Я медленно и неохотно поднимаюсь по лестнице, и мои колени всю дорогу протестуют. Я миную дверь спальни Банти; она сидит у туалетного столика, глядя в зеркало и причитая, как обычно: «Перл, Джиллиан», словно пытаясь вызвать Джиллиан из глубин зеркала. Когда я прохожу мимо, она видит мое отражение и дергается, словно увидев призрак. Но потом оборачивается и говорит каким-то сплющенным голосом:
— А, это всего лишь ты.
— Это только я, Руби! — выпеваю я ненормально бодрым голосом, барабаня в дверь Патриции.