Музей моих тайн
Шрифт:
Фамилия владельцев фермы, у которых мы будем гостить две недели, — фон Лейбниц. Какая-то не очень шотландская. Почему мы не выбрали из брошюры «Отдых на шотландской ферме» ферму, у которой хозяева носят более шотландскую фамилию — Макалистер, Макбет, Маккормик, Макдейд, Макьюэн, Макфадден, да хоть и Маклейбниц? Да кто угодно, лишь бы с фамилией на «Мак», а не на «фон»? Потом мы выясняем, что мистер фон Лейбниц (Хайнрих, как он просит себя называть) — немецкий военнопленный, которого послали работать на эту ферму. Он остался после войны и женился на вдове фермера — миссис фон Лейбниц, бывшей Эйлин Макдональд (до того, как ее мужа убили в Северной
— Значит, тут раньше была ферма старика Макдональда? [40] — шутит Джордж, услышав эту историю, но фон Лейбницы отвечают лишь каменными взглядами.
Чувства юмора у них нет вообще — в сравнении с ними даже Банти покажется юмористкой. В них сливаются прусская мрачность и пресвитерианская суровость, и результат внушает трепет. Оба высокие, худые, очень прямые и серьезные, они явно считают отдыхающих племенем легкомысленных слабаков. Возможно, они и правы.
40
«У старика Макдональда была ферма» — известная детская песенка на английском языке.
Раздел спален вызывает много споров — мне они напоминают споры о классификации животных в мире Духа. Как нас перераспределят? Мальчиков отдельно, девочек отдельно? Роперов отдельно от Ленноксов? А взрослых? Супругов поселят вместе — или нет? Миссис Ропер деловито и эффективно расселяет нас, пока Банти и мистер Ропер посылают друг другу знойные взгляды.
— Банти, позволь, я понесу для тебя чемодан, — говорит он и тянется к чемодану; его рука встречается с рукой Банти и замирает в этом положении на мучительно долгое время, пока Патриция не вклинивается между ними физически, следуя наверх и подхватывая чемодан по дороге.
Миссис Ропер селит всех девочек наверху, в чердачной спальне, где пахнет сыростью. Патриция тут же захватывает односпальную кровать, оставляя двойную нам с Кристиной (которая полночи требует, чтобы я подвинулась, даже если я и так уже лежу на краю, а остаток ночи скрежещет зубами и бормочет во сне).
На первый завтрак нас рассаживают вокруг длинного темного дубового стола в мрачной нетопленой столовой и подают едва теплую, соленую овсянку (к огорчению Патриции — без молока и сахара), а потом — полоску бекона с маленькой кучкой фасоли в томате. Так кормят заключенных в тюрьме, а не отдыхающих.
— Холодная фасоль в томате? — удивляется Банти.
— Может быть, так принято в Шотландии, — предполагает мистер Ропер. — Или в Германии.
Кажется, именно в этот момент Патриция выскакивает из-за стола, сообщая, что ее сейчас стошнит, — и выполняет обещание, не добежав до двери («Хайнрих, прин'eсь полотенце — малую вывернуло!»). А ведь она даже не притронулась к завтраку! Мы еще суток не отдыхаем, а трех человек уже стошнило. Сколько еще раз это повторится? (Много.)
Дальше становится только хуже. Заняться на ферме особо нечем — можно пойти посмотреть на пять коров, молоко от которых сразу увозят на молокозавод, так что для нашей овсянки ничего не остается; можно погонять четырех кур, чьи яйца немедленно отправляются на консервацию в бочонок с раствором жидкого стекла; можно полюбоваться на придавленные дождем поля ячменя — и это всё, если не считать овец, разбросанных, как белесые известняковые валуны, по склонам холмов, поросших буро-зеленой травой и папоротником.
Мне
— О, йа, — говорит мистер фон Лейбниц, когда на него нападает разговорчивый стих, — это йест част от фелики дрефни Каледонски лес.
41
«Роб Рой», «Уэверли», «Эдинбургская темница» — романы Вальтера Скотта.
И у меня подпрыгивает сердце, потому что это гораздо больше похоже на Шотландию Вальтера Скотта. (В Черный Вторник, о котором будет рассказано позже, я, вверенная попечению миссис фон Лейбниц, говорю ей в порядке светской беседы: «Забавно, что его фамилия Скотт, при том что он и был скоттом», [42] но она отвечает только: «А ты малая с причудами, скажи нет?» — поскольку не читает ничего, кроме журнала «Друг народа».)
Мы сильно удивлены, что поблизости нет моря; активно дискутируется вопрос, кто в этом виноват, и Джордж снова выражает весьма неблагоприятное мнение о способности мистера Ропера ориентироваться по карте (а любовница мистера Ропера его защищает). Мы планируем несколько однодневных вылазок к морю, а также к различным историческим и архитектурным местам (миссис Ропер привезла с собой путеводитель). Наша первая экспедиция направлена в Форт-Вильям, и путь лежит через «знаменитое Гленко».
42
Скотт — шотландец (устар.).
— Чем оно знаменито? — спрашиваю я у миссис Ропер, которая одной рукой держит путеводитель и смотрит в него, а другой проветривает грязные ночные пеленки Малыша Дэвида.
— Кровавой резней, — туманно отвечает миссис Ропер.
— Кровавой резней, — сообщаю я Патриции.
— Замечательно! — со смаком восклицает она.
— Нет-нет, это историческая резня, — торопливо объясняю я, но по глазам Патриции вижу, что она думает не о Кэмпбеллах и Макдональдах, но о Роперах и Ленноксах. Или, может быть, только о Ленноксах.
Когда мы въезжаем в Гленко, нас окутывает черное облако — как метафорическое, так и реальное («Такое уж боязное место эт’самое Гленко», — комментирует потом миссис фон Лейбниц). Горы мрачно и угрожающе вздымаются по сторонам, но мы прибываем на место благополучно (обходится без резни) и вкушаем все удовольствия, какие может предложить Форт-Вильям в дождливый день. Мы немедленно укрываемся от дождя в очередной «Кухне» (на сей раз — «Горца»), полной людей, инвалидных кресел, мокрых капающих макинтошей и зонтиков и агрессивного шипения хромированной кофеварки. «Взрослые», как они очень смешно себя называют, пьют кофе из стеклянных стаканчиков с блюдцами, и Банти улыбается мистеру Роперу поверх красной штампованной жестяной пепельницы и протягивает ему сахарницу из нержавейки, словно в ней лежат золотые яблоки Афродиты, а не кристаллы коричневого сахара. «Спасибо, Банти», — говорит он, и их улыбки отражают друг друга, а мы все, как загипнотизированные, следим за его ложкой, и он мешает, мешает, мешает, мешает чай, пока наконец миссис Ропер не восклицает: «Клайв, ты же не пьешь с сахаром!» — и только тогда мы приходим в себя.