Музей невинности
Шрифт:
На Галатском мосту мы открыли в машине окна и с удовольствием вдохнули запах Стамбула, который создавали ароматы водорослей, морской воды, к чему примешивались резкие ноты голубиного помета, угольного дыма и автомобильных выхлопов, чуть смягченные запахом липового цвета. Фюсун с тетей Несибе сидели сзади, а я рядом с Четином, как давно представлял себе, и, пока машина проезжала по Аксараю, мимо крепостных стен, по окраинным кварталам вверх и вниз, и, трясясь, продвигалась по вымощенным брусчаткой переулкам, закинув руку назад, то и дело радостно поглядывал на Фюсун.
Машина устремилась по окраинам Бакыркёя, между фабрик, складов, новых жилых
На выезде из Чаталджи Четин-эфенди остановился заправить автомобиль, и Фюсун с матерью вышли из машины. У стоявшей неподалеку крестьянки они купили деревенского сыра, сели в чайной на открытом воздухе рядом с заправкой и с наслаждением съели свой сыр с чаем и симитом. Я подумал, что с такой скоростью наше путешествие по Европе затянется не то что на недели, а на целые месяцы, и тоже сел с ними за стол. Был ли я этим недоволен? Нет! Я сидел перед Фюсун и молча смотрел на неё, а сладкая боль, вроде той, какую я чувствовал, когда в юности знакомился с красивыми девушками на танцевальных вечеринках, постепенно разливалась у меня по животу и груди. То была не глубокая, разрушительная любовная боль, а сладкая, трепетная.
В семь сорок солнце, последний раз сверкнув мне в глаза, спряталось за лугами подсолнечников. Через некоторое время Четин-эфенди зажег фары, а тетя Несибе сказала: «Ребята, давайте не поедем по такой темноте! Упаси Аллах!»
На двухрядной дороге водители грузовиков ехали навстречу, даже не пытаясь гасить фары дальнего света. Вскоре после того, как мы миновали Бабаэски, вдалеке показались мигавшие в темноте лиловые неоновые огни гостиницы «Семирамида». Я попросил Четина сбавить скорость, машина свернула перед заправкой, расположенной рядом (залаяла какая-то собака), и остановилась перед гостиницей. Сердце мое учащенно забилось, так как я втайне решил: то, о чем я мечтал восемь лет, осуществится именно здесь.
Трехэтажной, чистой, но ничем, кроме своего названия, не примечательной гостиницей ведал отставной сержант (на стене красовался его портрет при всем параде и оружии). Мы взяли по номеру для меня и Четина-эфенди и еще тете с Фюсун. Поднявшись к себе, я лег на кровать и почувствовал, что мне трудно заснуть, сознавая, что рядом в номере находится Фюсун.
На первом этаже располагался маленький ресторан, и когда я спустился в него, увидел, что его зал, украшенный бархатными занавесками, как нельзя лучше подходит для маленького сюрприза, который я подготовил Фюсун. Она, словно в дорогой гостинице конца ХIХ века, на каком-нибудь престижном морском курорте в Европе, спустилась на ужин в ярко-красном платье: подправила макияж, подкрасила губы светло-розовой помадой, брызнула несколько капель подаренной мной
— Доченька, тебе так идет это платье! — сказала тетя. — Будет отлично в Париже. Но в дороге каждый вечер его не надевай.
Тетя Несибе посмотрела на меня, ища моей поддержки, но я не смог найти слова поддержки. Не только потому, что я сам хотел, чтобы Фюсун каждый вечер была в этом платье, которое делало столь неотразимой... Я вдруг почувствовал, счастье — совсем близко, но получить его невероятно трудно. Мне стало страшно, и слова не шли. По взгляду Фюсун, севшей напротив меня, было понятно, что она испытывает то же самое. Она неловко, как недавно пристрастившаяся школьница, закурила сигарету и по старой привычке выдыхала дым в сторону.
Пока мы рассматривали незатейливое меню ресторанчика, одобренное муниципалитетом Бабаэски, за нашим столиком воцарилась долгая, странная тишина, будто мы просматривали девять лет наших жизней, оставшиеся позади.
Потом подошел официант, я попросил большую бутылку «Новой ракы».
— Четин-эфенди, сегодня вечером ты тоже выпей с нами! — попросил я. — Тебе ведь не надо теперь везти меня после ужина домой.
— Хвала Всемилостивому! Долго вы ждали, Четин-бей, — улыбнулась тетя Несибе. Она бросила на меня взгляд: — Ведь любое сердце можно завоевать покорностью; нет крепости, которая бы не сдалась терпеливому, правда, Кемаль-бей?
Принесли ракы. Я налил Фюсун, как и всем, очень много и, пока наливал, смотрел ей в глаза. Мне нравилось, как она курила в тот момент. Всегда, когда она нервничала, она смотрела на кончик сигареты. Мы все, включая тетю, принялись пить ракы со льдом так жадно, будто поглощали целительный эликсир. Через некоторое время я наконец успокоился.
Мир ведь был прекрасен, а я точно сейчас это заметил. Теперь я хорошо знал, что до конца дней своих буду ласкать изящное тело Фюсун, что буду спать много лет на её прекрасной груди, вдыхая её прекрасный запах.
Я смотрел на мир другими глазами, и все вокруг казалось мне прекрасным, как всегда, когда я был счастлив в детстве, когда «нарочно» забывал о том, что делало меня счастливым: на стене висела красивая фотография Ататюрка, где он был изображен в шикарном фраке, рядом с ней — вид швейцарских Альп, дальше — пейзаж с мостом через Босфор и фотография Инге с милой улыбкой, которая пила свой лимонад девять лет назад. Настенные часы показывали двадцать минут десятого, а рядом с ними красовалась табличка с надписью: «Пары заселяются по предъявлении свидетельства о регистрации брака».
— Сегодня идут «Ветреные ложбины», — вспомнила о любимом сериале тетя Несибе. — Давай попросим, пусть включат телевизор...
— Еще есть время, мама.
В ресторан вошла пара иностранцев лет тридцати на вид. Все обернулись посмотреть на них: а они вежливо поздоровались только с нами. Кажется, это были французы. В те годы в Турцию из Европы приезжало немного туристов — и большинство на машинах.
Когда настало время сериала, хозяин гостиницы с женой в платке и двумя дочерьми с непокрытыми головами — я видел, что одна из них работает на кухне, — включили телевизор и, сев к посетителям ресторана спиной, погрузились в молчаливое созерцание сериала.