Музей невинности
Шрифт:
Часы то заводили, то забывали это сделать. Однако иногда боя не было долгие месяцы; даже когда часы заводили систематически, раздавался только удар на половины, а иногда они вообще молчали неделями, вторя тишине дома. Мне представлялось, как, должно быть, страшно, когда дом пуст, и становилось не по себе. Часами никто не пользовался, но вопрос, заводить их или нет, раскачивать маятник или нет, нередко становился предметом споров. «Оставь их, пусть себе ходят, они никому не мешают, — говорил Тарык-бей жене. — Они напоминают, что дом есть дом». Наверное, с его мыслью соглашались все мы — я, Фюсун и даже посторонние гости. Часы помогали не думать о времени, о том, что все когда-то кончается, а наоборот, чувствовать и верить, что все вечно.
В первые месяцы я даже представить не мог, что ничего не меняется,
Часы, всегда неизменно отсчитывавшие время, дарили всем нам покой, заставляя почувствовать, что, даже если не замечать их ход, дом, предметы, мы, пившие и евшие за столом, не меняемся, что все всегда остается по сути неизменным. С одной стороны, они помогали нам забыть о времени, но с другой, напоминали о настоящем моменте и о связи с окружающим миром. За восемь лет часы часто бывали предметом раздоров между Тарык-беем и тетей Несибе, иногда переходивших в «холодную войну». «Кто опять их завел? Чтобы перебудить нас всех среди ночи?!» — ругалась тетя Несибе, когда во время очередной всобщей паузы замечала, что часы вновь идут. «Если их не будет, в доме будет чего-то не хватать! — отвечал ей Тарык-бей холодным декабрьским вечером 1979 года. И добавлял: — Они же были у нас в прошлом доме!» «Ты что, так и не привык к Чукурджуме, а, Тарык-бей»? — язвительно спрашивала тетя Несибе, сопровождая свои слова нарочито нежной улыбкой (иногда, когда сердилась, она называла мужа «Тарык-бей»).
Взаимные уколы и меткие словечки, которыми многие годы подряд обменивались супруги, а также их споры разгорались с новой силой, когда часы начинали бить. «Это ты их завел, Тарык-бей, чтобы и я по ночам не спала! — ворчала тетя Несибе. — Фюсун, дочка, останови их, пожалуйста». Часы можно было остановить, стоило придержать маятник пальцем, как бы хорошо их ни завели до того, но Фюсун сначала с улыбкой смотрела на отца, и Тарык-бей смущенно кивал: «Ладно, останавливай!», а иногда упрямился. Иной раз он ворчал: «Я к ним не прикасался. Сами пошли, пусть сами и останавливаются!» Соседские дети часто внимательно слушали, как спорят Тарык-бей и тетя Несибе. «Хвала Аллаху! Часы наши вновь идут», — ехидничала тетя Несибе. «Если кто тронет часы, того перекосит, — отзывался Тарык-бей, нахмурившись. — В них злой джинн живет». — «Никто не против, чтобы джинн сидел себе да тикал, лишь бы только ночью спать не мешал да не гудел, как церковный колокол у пьяного звонаря». — «Не помешает он, не помешает! А тебе самой будет лучше, если ты о времени забудешь», — говорил Тарык-бей. Слово «время» он использовал здесь в значении «современный мир», «эпоха, в которую мы живем». Это «время» постоянно менялось, а мы, с помощью настенных часов, старались держаться подальше от всех перемен.
Основным средством, которым семейство Кескин пользовалось в повседневной жизни, чтобы узнать время, был постоянно включенный телевизор, подобно тому как в 1950-1960-х годах у нас дома работало радио. Тогда прямо во время радиопередач — что бы ни шло: музыка, дискуссия или урок математики — каждые полчаса передавали особый тихий сигнал — специально для тех, кто хотел узнать, который час. В телевизионных программах, которые все смотрели вечером, такой сигнал был не нужен, так как временем интересовались, чтобы узнать, что идет по телевизору.
Фюсун пользовалась своими наручными часами, которые теперь в моем музее вечного счастья, а Тарык-бей — карманными, множество моделей которых у него сменилось за восемь лет. Раз в день, в семь часов вечера, когда на экране единственного канала страны ТРТ за минуту до начала вечернего выпуска новостей появлялись огромные часы, оба проверяли либо подводили свои. Я получал огромное удовольствие, когда смотрел, как Фюсун, нахмурив брови и слегка прикусив кончик языка, с детской важностью, подражая отцу, подводит свои часы. Сама она заметила это почти сразу. Поэтому, выполнив традиционную
За восемь лет моих встреч с ними я понял, что каждый вечер в доме Кескинов мне нужен не только затем, чтобы видеть Фюсун, но и какое-то время пожить в мире, где живет она, дышать воздухом, которым она дышит. Её мир существовал вне времени. Это было самым главным. Когда Тарык-бей говорил жене: «Забудь про время», он имел в виду именно это. Глядя на эти ныне сломанные, заржавевшие, простоявшие много лет часы с боем, хочется рассмотреть в них их странную особенность — быть вне времени, а может быть, создавать свое особенное время — некую субстанцию, столько лет питавшую меня в доме Фюсун.
Помимо этого особенного времени, казалось, существовало еще какое-то, за пределами дома, но о нем мы узнавали с помощью радио, телевизора и азанов [19] , и слова «узнать, который час» означали установить связь с внешним миром.
Мне казалось, что Фюсун подводила часы не потому, чтобы успевать по своим делам, а как бы из уважения ко времени; это было для неё знаком внимания, вроде того, что её отец-пенсионер регулярно получал деньги от государства. Нам всем казалось, что огромные часы, которые показывали на экране каждый вечер в конце вещания, сродни турецкому флагу и гимну («Маршу независимости»), и всякий раз, прежде чем выключить телевизор и закончить день, мы ощущали присутствие миллионов других семей, которые сейчас делали то же самое; мы чувствовали присутствие людской массы, что зовется нацией, мощь той силы, имя которой — государство; а еще сознавали, как ничтожно малы мы сами. Глядя на общенациональные часы («Передается сигнал точного времени», — иногда в это время раздавался голос по радио), флаг и портреты Ататюрка, мы чувствовали, что та хаотичная жизнь без правил, которой мы все живем у себя дома, течет вне жизни вокруг.
19
Азан — призыв к молитве, возвещаемый с минарета муэдзином; звучит пять раз в день, в строго определенное время.
Аристотель в своей «Физике» различает бесконечное время и его промежутки, которые он называет «теперь». Эти «теперь» он, подобно своим «атомам», считает неделимыми, недробимыми частицами. А время их объединяет. Хотя Тарык-бей и советовал нам забыть о Времени — о линии, что объединяет мгновения настоящего, никто из нас, кроме дураков и сумасшедших, как бы ни старался, никогда не сможет забыть о времени. Мы все лишь пытаемся забыть о нем, когда счастливы. Не стоит путать способность забыть о Времени или обычные ситуации, когда мы не помним о часах или календаре. Часы и календари созданы только для того, чтобы упорядочить наши отношения с окружающими — по сути, упорядочить общество, как их все и используют. Глядя на часы, которые каждый вечер перед выпуском новостей появляются на экране, мы думаем о других людях, о наших встречах с ними и о часах, которые эти встречи регулируют. Но вовсе не о Времени. Когда Фюсун радостно улыбалась, глядя на экранные часы, её лицо озарялось улыбкой потому, что наручные шли так же, минута в минуту, либо потому, что проверила и поставила их точно. Или знала, с какой любовью я смотрю на неё, но вовсе не из-за того, что вспоминала о Времени.
Жизнь показывает, что большинству из нас больно вспоминать о Времени, то есть о линии, соединяющей мгновения настоящего, о которых говорил Аристотель. Попытки увидеть эту линию, объединяющую мгновения или, как в моем музее, предметы, хранящие в себе сбывшееся, болезненны, потому что, старея, мы с болью понимаем: у этой линии не было особого смысла — как нам всегда казалось. А еще потому, что она не дает забыть о неизбежном конце, о смерти. Но сами эти мгновения настоящего могут даровать нам огромное счастье, как было у меня, когда я ходил ужинать в Чукурджуму, а Фюсун улыбалась мне. Я с самого начала понял, что хожу к Кескинам за счастьем, которого мне хватит на всю жизнь, и поэтому забирал из их дома разные предметы, которых касалась Фюсун, чтобы сохранить мгновения счастья.