Музей невинности

Памук Орхан

Однажды — шел второй год — я засиделся допоздна, и, когда кончилось вещание, Тарык-бей принялся рассказывать о годах юности в лицее города Карса и работе там в последующие годы преподавателем. Годы, прошедшие не слишком благополучно из-за постоянной нехватки скудной учительской зарплаты, одиночества и всяческих бытовых проблем, он вспоминал теперь с радостью. И не потому, что, как многие считают, с течением лет даже плохое кажется хорошим, а потому, что из неудачного периода (грустная линия Времени) он запомнил только самое хорошее (мгновения настоящего) и ему нравилось о нем рассказывать. Об этой двойственности он сам сказал мне и почему-то обратил мое внимание на часы с двумя циферблатами, которые купил в Карсе. Часы были западно-восточными, так как один циферблат был с арабскими цифрами, а другой — с латинскими.

Мне же хочется привести и свой пример. В моем музее выставлены часы марки «Buren», которые Фюсун начала

носить в мае 1982 года. Глядя на них, я всякий раз снова и снова переживаю мгновение, когда подарил эти часы ей на её двадцать пятый день рождения, а она, вытащив их из утерянной ныне коробки, расцеловала меня в обе щеки за кухонной дверью, пока отец с матерью не видели (её мужа, как обычно, не было дома), и когда мы вместе сели за стол, радостно показывала часы родителям, и те, давно считавшие меня странным членом семьи, по очереди благодарили меня. Я счастлив, что могу еще раз пережить это незабываемое мгновение. Если воспринимать жизнь не как линию, вроде Времени Аристотеля, а думать о ней как о цепочке таких ярких и радостных мгновений, то восемь лет за столом с возлюбленной не покажутся странностью, отклонением или навязчивой идеей, заслуживающей насмешек, а сохранятся в памяти как 1593 счастливых вечера, какими я их сейчас, много лет спустя, и помню. Каждый из вечеров, проведенный за ужином в Чукурджуме, для меня теперь одно целое счастье — даже если какой-либо из них был тяжелым, безнадежным и унизительным.

55 Приходите завтра снова, снова посидим

Каждый вечер на отцовском «шевроле» Четин-эфенди возил меня в дом Фюсун. Восемь лет я старался не нарушать эту традицию, кроме тех случаев, когда снег засыпал дороги или улицы заливало после дождя, когда Четин-эфенди болел или был в отпуске или же когда ломалась машина. Несколько первых месяцев спустя Четин-эфенди обзавелся друзьями во всех близлежащих кофейнях и чайных. Машину он оставлял не у дома, а ближе к этим заведениям, которые обычно именовались как-нибудь вроде: «Черноморская кофейня» или «Чайный дом „Вечер"», и, сидя там перед телевизором, где показывали ту же программу, которую мы смотрели у Фюсун дома, читал газету либо беседовал с кем-нибудь, иногда играл в нарды или наблюдал за картежными партиями в конкен. Через несколько месяцев жители квартала запомнили его, узнали, кто я, и, если Четин-эфенди ничего не приукрашивает, вскоре полюбили меня за заботу о своих дальних и бедных родственниках, решив, что я скромный и хороший малый.

Конечно, за восемь лет попадались и такие, кто сплетничал о моих дурных намерениях. Ходили разные слухи: говорили, что я приезжаю, чтобы скупить по дешевке все старые, полуразвалившиеся дома в квартале, чтобы найти разнорабочих для своей фабрики, что скрываюсь от службы в армии или что я незаконнорожденный сын Тарык-бея (то есть старший брат Фюсун). Но все эти домыслы совершенно не стоили внимания. Вскоре благоразумное большинство жителей квартала от тети Несибе, понемногу рассказывавшей всем обо мне, узнало, что я — дальний родственник Фюсун, что мы собираемся снять с её мужем фильм, который сделает её кинозведой. Из того, что многие годы передавал мне Четин, я понял, что мое поведение считали разумным, и пусть даже особой любви ко мне в квартале Чукурджума никто не питал, но чувства испытывали добрые. А на третий год моих визитов меня уже считали чуть ли не тамошним жителем.

Население Чукурджумы было пестрым: портовые рабочие из Галаты, владельцы мелких лавочек и официанты из Бейоглу, цыганские семьи, расселившиеся из Топ-хане, курды-алевиты из Тунджели, обедневшие потомки греков, итальянцев и левантинцев, некогда владевшие многочисленными бюро секретарских услуг на Банковском проспекте, последние греческие семьи, никак не решавшиеся покинуть Стамбул, а также кладовщики, пекари, таксисты, почтальоны, бакалейщики и студенты... Весь этот люд не составлял сплоченной общины, как то было в традиционно мусульманских кварталах, вроде Фатиха, Вефы и Коджа-мустафы, хотя по доброжелательному обращению со мной, по вниманию людей на улице к незнакомым дорогим машинам и по тому, с какой скоростью распространялись новости и сплетни, я понимал, что жителей квартала объединяют и сплачивают по меньшей мере события внутри него.

Дом Фюсун (семейства Кескин) находился на перекрестке проспекта Чукурджума (в народе его называли «спуск») с узенькой улочкой Далгыч, оканчивавшейся тупиком. Отсюда, по извилистым улочкам, резко уходившим в гору, можно было выйти в Бейоглу, на проспект Истикляль. Вечерами, пока Четин, медленно кружа по вымощенным переулкам, выезжал в Бейоглу, я курил на заднем сиденье, заглядывая в окна проплывавших мимо домов, магазинчиков, рассматривал людей на улицах. Склонившиеся над улицей старые, полуразвалившиеся деревянные особняки, казалось, готовые обрушиться, заброшенные дома, покинутые переселившимися в Афины

греками, и незаконно занятые нищими курдскими семьями, и печные трубы, тянувшиеся из окон этих домов на улицу, придавали ночи пугающий вид. А в Беойглу маленькие мрачноватые увеселительные заведения, бары и пивные забегаловки, именовавшиеся «алкогольными казино», кофейни, буфеты, киоски «лото», табачные лавки, где из-под полы торговали наркотиками, контрабандными американскими сигаретами и виски, и даже музыкальные магазины с пластинками и кассетами всегда были открыты допоздна и, несмотря на унылый вид этих мест, казались мне глубокой ночью полными жизни и света. Конечно, так мне казалось, если я выходил от Кескинов в хорошем настроении. Очень часто я выходил оттуда с мыслью, что больше никогда не вернусь сюда, что все это должно закончиться, и, едва не теряя от горя сознание, падал в машину, которую подгонял Четин. Но такое случалось в основном лишь в первые годы.

Четин увозил меня из Нишанташи около семи часов вечера. Простояв некоторое время в пробках на Таксиме, в Харбие и Сырасельвилер, мы немного кружили по переулкам Джихангира и Фирюз-ага и, проехав мимо старинной бани Чукурджумы, спускались вниз. По дороге я обычно просил Четина остановиться у какого-нибудь магазина и покупал еды или букет цветов. Почти каждый раз я приносил Фюсун маленький подарок: шоколадку, брошку с бабочкой или заколку, купленную мной на Капалычарши или в Бейоглу, и без всяких церемоний отдавал ей.

Когда движение бывало особенно плотным, мы приезжали со стороны Долмабахче и проспекта Богаз-Кесен, свернув от Топхане направо. Все восемь лет, каждый раз, когда машина сворачивала на улицу, откуда виднелся дом Кескинов, сердце мое начинало колотиться быстрее, и я чувствовал ту же смесь счастья, волнения и беспокойства, которую помнил по детству, когда каждое утро сворачивал на улицу, где была школа.

Тарык-бей решил купить дом в Чукурджуме на скопленные за много лет в банке деньги, потому что ему надоело платить аренду за квартиру в Нишанташи. Вход к Кескинам был на втором этаже. Крошечный первый этаж тоже принадлежал их семье, и за эти восемь лет через него прошло несколько семей квартиросъемщиков, которые появлялись и исчезали, словно тени, никак не касаясь нашей истории. Вход в ту маленькую квартирку, которая позднее станет частью Музея Невинности, был сбоку, со стороны улицы Далгыч, и поэтому я редко сталкивался с её обитателями. Я слышал, что одно время квартиру на первом этаже снимала вдова с дочерью по имени Аила, жених которой был в армии. Фюсун даже дружила с ней, и они вместе ходили смотреть кино в Бейоглу, но Фюсун обычна скрывала от меня своих подруг по кварталу.

В первые месяцы, когда я звонил в дверь их дома, мне всегда открывала тетя Несибе. Для этого ей надо было спуститься на первый этаж. Между тем в других подобных ситуациях, даже когда кто-то звонил в дом довольно поздно, открывать всегда посылали Фюсун. Одно это с первых дней заставляло меня переживать, что все знают, зачем я пришел. Но я чувствовал, что муж Фюсун в самом деле ни о чем не подозревает. Тарык-бей тоже меня не беспокоил, так как жил в каком-то своем мире.

Тетя Несибе, которая, как я всегда чувствовал, была в курсе происходящего, старалась, чтобы после того, как она откроет мне дверь, не воцарялось странное молчание, и сразу заводила разговор о чем-нибудь. Вопросы, которыми она встречала меня, были основаны на телевизионных новостях. «Слышали, самолет угнали?» «Вы видели, как произошла та катастрофа с автобусом?» «Слышали про визит нашего премьер-министра в Египет?» Если я приходил до начала, тетя Несибе неизменно произносила одну фразу: «Вы как раз вовремя, новости начинаются!» Иногда она угощала меня: «Сегодня ваши любимые пирожки!» или «Мы с Фюсун утром приготовили чудесную долму, пальчики оближете!». Смутившись от неловкости, я, размышляя над ответом, часто хранил молчание. Но бывало, что и отвечал нечто вроде: «В самом деле?» или «Ой, а я действительно вовремя!», а когда, поднявшись на второй этаж, входил в квартиру, то, увидев Фюсун, с волнением повторял те же слова, чтобы скрыть, как я счастлив и смущен.

Однажды я сказал: «Сегодня самолет разбился, надо бы новости посмотреть».

— Самолет разбился вчера, братец Кемаль, — произнесла Фюсун.

Зимой, снимая пальто, я мог заметить: «Как холодно на улице!» или «У вас сегодня чечевичный суп? Вот хорошо!..». С февраля 1977 года от входной двери в квартиру провели специальное устройство, чтобы дверь можно было открывать сверху, и с тех пор мне приходилось сложнее, так как дежурные «входные» фразы нужно было произносить в квартире, при всех. Тетя Несибе, внимательная и заботливая, сразу спешила мне на помощь, когда чувствовала, что мне неловко и не получается вести себя как дома. Обычно она обращалась ко мне: «Немедленно за стол, Кемаль-бей, пока пирог не остыл!» Или: «Слышали новости? Человек кофейню обчистил да еще и говорить об этом не стесняется».